Плач по Венедикту. «Москва — Петушки». Постановка Валентина Рыжего
В то время, как в Москве шел малопонятный марафон в честь 60-летия Венедикта Ерофеева, в недрах Театра на Таганке одиноко жил удивительный спектакль, имеющий к писателю самое непосредственное отношение. Назывался он все так же — «Москва — Петушки». И жил давно, больше двух лет, изредка приближая избранную публику на свои внутренние прогоны.
Странное дело: вот ему-то, этому спектаклю, как раз бы и идти в те юбилейные дни, корректируя вино-водочный уклон в толковании загадки Венедикта Ерофеева. Однако даже завзятые театралы ничего о нем не слыхали, а в репертуаре театра он не значился. Тем не менее премьера «Петушков» прошла 28 ноября в Доме культуры имени Зуева.
Говорят, театральные «Петушки», поставленные при жизни Венедикта Васильевича, ему самому не очень нравились. Не знаю, пришелся бы ему по душе этот, придуманный режиссером Валентином Рыжим, но, по крайней мере, стечение обстоятельств вокруг спектакля было, что называется, в «ерофеевском духе», а это само по себе уже вызывает законный интерес.
Тот, кто видел спектакль впервые в ДК имени Зуева, тот наверняка воспринял его оформление как нечто глубоко продуманное и сложно-концептуальное. В принципе так оно и есть, но произошло это по чистой случайности. Дело в том, что спектакль репетировался в помещении театрального буфета. Вытряхивать из него мебель было некуда, но, оказалось, и не надо. Если б там не стояли высокие буфетные стойки на круглых металлических тарелках-ногах, их надо было бы обязательно придумать. Иначе как бы вы поняли, что «загнанного на последнюю ступеньку» в большом доме Веничку убивают? И как бы он вообще все про себя рассказал, не будь этих легко передвигаемых двумя «братками» по сцене стоек? Эти утилитарные конструкции (кстати, из зала вы ни за что не определите их происхождение) есть все: и вагон электрички, и Курский вокзал, и вожделенные Петушки с белоглазой бестией, вытворяющей на них по воле героя обольстительные гимнастические упражнения с пионерским горном в руке.
Вот уж поистине, ничего надуманного, все из жизни, какова она есть, — веничкин принцип. Но кто бы мог подумать, что эта прозаическая буфетная стойка, приподнятая и брошенная оземь мускулистой рукой «братка», еще и стреляет? Как Калашников. Как сегодня в стране, то тут, то там.
Впрочем, это не спектакль каких-либо аллюзий, тем более политических. Сфера веничкиных чувств выше — небесная. И как хорошо это понял Саша Цуркан, играющий героя поэмы Венедикта Ерофеева! Ведь вся трудность ерофеевской прозы для театра состоит в том, чтобы сделать сценическую жизнь аутентичной первоисточнику. Дело не в сюжете, алкогольном синдроме, его движущем, а в том, почему и как Веничка не принимает мир, в котором, однако, живет.
Именно так, по-моему, шла режиссерская мысль. Так вслед за режиссером понял «Петушки» и свою задачу актер Александр Цуркан. Он невероятно обаятелен, обладает качеством редчайшим — сценической манкостью. Два с половиной часа без перерыва смотреть на одного актера, согласитесь, подчас нелегко. Веничка-Цуркан увлекает. Кажется, для него нет ничего невозможного на сцене. Он может запросто баланси
вать на одной ноге где-то под колосниками, и ходить на руках, и висеть черт-те где на одних пятках. И в то же время он бесконечно лиричен, переходя из одного состояния в другое, не оставляет ни малейшей зазоринки, чтоб подсмотреть, как это он делает. Его актёрская природа, кажется, создана для этой роли. Он совпадает с героем по всем видимым и невидимым параметрам. Да он просто Веничка, случайно попавший на эту сцену!
Правда и в том, что быть таким ему во многом помогает «его тень» — композитор и в данном случае «соло» на саксофоне и других духовых — уникальный Сергей Летов. Он «играет» Веничку, когда тот молча живет на сцене, и тогда импровизации Летова становятся выразительней слова. Музыкант с его необычайной театральной внешностью органично входит в спектакль с первой минуты, чтоб не покинуть его до конца. Валентин Рыжий хорошо понял: музыка значила для Венички очень многое.
Не случайны здесь и романсы Шостаковича на слова Саши Чёрного, распеваемые героем вместе с его «белоокой» пассией (Ирина Линдт). Тут, к слову, надо вспомнить, что Венедикт Васильевич очень любил именно Шостаковича и даже написал повесть, названную его именем и в соответствии со странностиью всей ерофеевской жизни исчезнувшую однажды из его сумки в электричке.
«В мире компонентов нет эквививалентов» — эту расхожую ерофеевскую сентенцию режиссер-постановщик помнит как мудрую инструкцию, потому ничего принципиально чужеродного, чего бы не было в ткани и ауре поэмы, он не привносит в свой спектакль. Правда и то, что все это надо было сначала почувствовать, потом придумать, потом поставить. А псоледнее для театра — самое трудное.
Автор: Татьяна Глинка
Источник: «Дом Культуры», 19 декабря 1998 г.
