Родился в 1959 г. в Ленинграде. Учился сначала в английской школе, затем в физико-математической. По образованию — математик. После окончания университета много лет работал научным сотрудником в одном из ленинградских НИИ.
Последние несколько лет занимаюсь преимущественно переводом с английского. Осенью-зимой 1993-94 гг. работал в республике Коми у американских нефтеразведчиков. Сейчас — переводчик в Университете.
Первую попытку всерьез писать стихи сделал в 1990 г. С 1991 г. участвую в работе семинара (литобъединения), руководимого Александром Кушнером и оказавшего на меня самое решающее влияние. Был также членом ЛИТО под руководством Нонны Слепаковой. Занимаюсь в семинарах переводчиков художественной литературы. Публиковался в журналах «Звезда» (Санкт- Петербург) и «День и ночь» (Красноярск). Выпустил две книжки своих стихов: «Урок биографии» и «По дороге» (последнюю — в составе комплекта «Пенал», объединившего семь близких друг другу по духу поэтов). Опубликовал ряд переводов — стихов и прозы — с английского языка на русский и несколько переводов собственных стихов на английский (в американских изданиях). С 1997 г. — член Союза писателей Санкт- Петербурга.
Библиография:
-
Александр Гуревич, «Урок биографии» — СПб.: «Изд-во Буковского», 1997;
-
Александр Гуревич, «По дороге» (в составе комплекта «Пенал») — СПб.: «Знак», 1999.
* * *
Памяти Нонны Слепаковой
Чем длинней молчанье, тем для уместной речи
остается меньше цепких, живучих слов:
умирает память — споров, последней встречи,
холодка плиты с фамилией Слепаков.
И уходит страх, что слово растает дымом,
промерцав во мгле: все равно все твои слова,
как она сказала бы, — о себе любимом,
в ком она, как искра риска, еще жива.
Потому-то, может, нынче немного стыдно
проходной весны, робких выкриков про свое,
тех ее стихов, где во мгле ни души не видно,
и так манят те, где вдруг различишь ее.
Или в час, как стихнет друг твой зеленоглазый,
ощутишь, раскрыв про них, котов, ширпотреб,
как она боролась с пресной английской фразой,
соль души стрясая в уплату за черный хлеб,
и кольнет, как вспомнишь, насколько ей было дело
до чужой любви, как ждала она вечных строк
от невечных чувств, и то изменить хотела,
что и Бог, поди, уже изменить не мог.
Телефонный номер не обведешь каймою,
но в реестрах станции вычеркнут абонент.
Если что и можно тщиться забрать с собою
из того, что стало грудой цветов и лент,
то способность думать не только о том, что вечно
или символично, а прежде — о всех о нас,
кто пока что смертен; а память умрет, конечно,
и слова умрут, если их не сказать сейчас.
* * *
В голове моей — только деньги.
Бродский
Вот и лета нет. Подводить итоги
до возможных выплат, пожалуй, рано.
Я спокойно жил, не платя налоги,
делал дело, глаз не сводя с экрана.
Не копил, не клал на счета излишки;
за окном моим золотели кроны.
Только вслед за сотенной на сберкнижке
исчезают их отрывные боны.
За окном — крикливый вороний форум,
за окном — инфляция, крах. Обидно,
если нищеты он чреват повтором.
Ничего другого в окне не видно.
В мыслях — только деньги. Поверив снова
обещаньям дружного возрожденья,
не припас в чулке золотого слова
ни на старость лет, ни на черный день я.
Неохота в отпуск. Не лезть в долги же —
что на пляж в Тунис, что в Париж по туру.
И, задумав дернуть куда поближе,
придвигаешь ближе клавиатуру.
Это мне знакомо, аборигену:
это — хоть пример и не по сезону —
как Иван Денисович строил стену.
Так себя же сам заключаешь в зону
и в конце концов устаешь стыдиться,
что тебе за каждой латинской буквой
все яснее чудится заграница,
а не топкий берег со мхом и клюквой.
* * *
Воробью, залетевшему в холод под землю,
не подняться обратно, да он и не хочет.
Третий год я его щебетанию внемлю,
возвращаясь к себе с наступлением ночи.
Воробей вылетает, резвясь, на платформу
в час, когда едут спать алкаши-пилигримы.
Из дежурки приносят от всех ему корму
и питья. Так мы с ним и живем, не томимы
ни пургой, ни бесхлебьем, ни зноем, ни жаждой,
и поем, чтоб сказать, как нам это постыло.
То есть, мне-таки лучше. Я все же не каждый
день влетаю, себя оторвав через силу
от наземной неволи, что пуще охоты,
в казематы метро, под казенную крышу.
Не того я боюсь, что уволят с работы,
а того, что чириканья здесь не услышу.
Но услышав, узнав, оглянувшись на птичку,
в энный раз убедившись, что все без обмана,
с замиранием сердца сажусь в электричку
и копейки, копейки берусь из кармана
вынимать — чтобы снять с себя окаменелость,
чтоб беря сигарет, не казаться богаче,
чтоб торговка сказала «Спасибо за мелочь»,
чтоб не стыть у ларька в ожидании сдачи.
Александр Гуревич — поэт замечательный, и я говорю это не потому, что он умер. Это тот счастливый тип таланта, который не дрожит над своим «поэтическим устройством», не сдувает с него пылинок; которому все было во благо: и переводы, и смешные стихи для дружеской компании, и путешествия, и работа в НИИ… Даже из ужасной болезни, унесшей Сашину жизнь, поэзия извлекла, страшно вымолвить, пользу. Появились новые стихи, вышла книга «К исходной точке», которую советую не пропустить всем, для кого стихи что-то значат в жизни.
Я знаю, что Александр Гуревич активно участвовал в жизни Союза писателей, потому что не был иждивенцем, согласным жить в любом доме, какой для него построят, лишь бы самому не стараться. Я так же знаю, что если он с кем и поссорился, то не из карьерных соображений. Он не вставал в позу «поэта-одиночки», никогда не открещивался от приписываемых ему влияний, не упирал на свою самостоятельность, как часто делают именно зависимые люди. Он слышал всех, но слушал себя. Он был взрослый человек, который на наше счастье, однажды начал писать стихи и, к сожалению, слишком рано перестал это делать.
В. Л. Капустина
