Чего ей не хватало? Дочь всемирно известного академика, да и сама талантливый ученый, кандидат наук. И вдруг уходит из этой жизни в другую, полную странных обстоятельств и еще более «странных» людей… Так думал и я о Наталье Шмельковой, пока не узнал ее ближе.
До сорока лет она жила «бродягой», исколесив в экспедициях всю страну — от Камчатки до Хибин, от Таймыра до Средней Азии.
Сочиняла стихи, не думая их публиковать. Писала картины, не пытаясь нигде выставляться. И вдруг…
Теперь-то я понимаю, что ничего внезапного не было. Наталья Шмелькова приняла то, что ей было уготовано, ибо не столько сама выбирала, сколько выбирали ее.
Писатель Венедикт Ерофеев, автор легендарного путешествия «Москва — Петушки», за три года до смерти писал ей из Подмосковья: «Вчера привезли мне твой крест с распятием, и я тут же повесил его над изголовьем: вдруг да Господь освежит мою душу».
Яростный художник Анатолий Зверев обрушивал на нее свои тревоги.
Именно эти люди и подобные им определили стиль ее «другой жизни». Сама того не сознавая (ибо умом такое не понять), Наталья Шмелькова с некоторых пор делит свою судьбу с судьбами людей, жизнь которых сложилась необычайно драматично.
В прошлом году появилась ее первая книга «Во чреве мачехи», где она рассказала о трудных судьбах своих знаменитых друзей. А на днях в издательстве «Вагриус» вышла книга-дневник «Последние дни Венедикта Ерофеева». Эти поразительные записки я читал еще в подлиннике. И тогда же записал некоторые наши разговоры о людях, которым Шмелькова посвящает свои воспоминания.
Зверев
Н. Шмелькова и А.Зверев (1984)
— Говорят, что человек должен пройти три испытания — деньгами, славой и властью, — размышляет Наташа. — Но вот Зверева осыпь деньгами, славой, предложи власть — ему на все это было наплевать.
— Анатолия Зверева считали несчастным, — замечаю я. — Все знали о его пьянстве, бездомности, даже обреченности. Ты его жалела?
— Нет. Порой, глядя на него, бывало ужасно и жутко, но… Он вызывал у меня какое-то другое чувство. Помню, как Зверева привели ко мне в гости. Сели обедать. Наливаю суп. Толя смотрит подозрительно в свою тарелку, потом вдруг встает и выплескивает содержимое в раковину. Я, не имевшая понятия о его невероятной брезгливости, наливаю вторую — но участь ее та же. Наливаю третью и говорю: «Может быть, съедите хоть одну тарелку?» Зверев уступил. Потом взял бумагу, кисти, краски и за несколько минут написал мой портрет… Позже, когда я снимала у друзей комнату, Толя почти месяц ночевал у меня на раскладушке. По ночам не спал: свет, непрерывная речь, постоянное чувство тревоги.
— Как может нормальный человек выдержать такое?
— Может. И поверь, тут нет никакого самопожертвования. С ним было интересно, в нем поражал не только художник, он и мыслил удивительно. А когда не выдерживала, то просто отключалась. Есть у меня такое свойство: могу поддерживать беседу — и спать.
В последние десять лет жизни художника их часто видели вместе: в компаниях, на вернисажах. Она стала своего рода посредником в отношениях Зверева с самыми разными людьми. Кому, как не ей, было бы предаться лестным для себя воспоминаниям о человеке, признанном гением и теми, кто его любил, и кто ненавидел. После смерти Зверева о нем писали многие, часто с претензией на особые с ним отношения. Но вот факт: ее воспоминания, напечатанные в «Литературном обозрении», отличались даже не скромностью — полным забвением своего «я». Зная от их общих друзей, как любил Зверев «поплакаться» Шмельковой на свои обиды, неудачи, я был удивлен, не найдя в ее рассказах никаких «эффектных» откровений — лишь ошеломляюще точный в своих противоречиях портрет художника.
