1
Я разгадал их тайну. Всю их вшивую, жалкую тайну. Прямо здесь отгадал, на остановке пятьсот тридцать первого, за три часа до полуночи второго четверга декабря.
Я стоял там и волновался нежданной отгадкой, а мимо меня ехали желтые автобусы и увозили с собой уставших и трезвых пассажиров, ну просто до неприличия трезвых, до гордыни какой-то, мне даже стало противно на них смотреть, я пошел и купил себе нарцисс, вставил его в петлицу пальто, поправил и загрустил.
Вот они тут стоят, на остановке, и думают, что я пьян. Ну потому думают, что я тих так, и потому думают, что в декабре нарцисс. И мало того, что они так думают, так они еще думают это молча. А я разгадал, и оттого мне еще более печально, как же не быть печальным, когда все вокруг тебя скрывают такую вот очевидную вещь. И наверное я уеду.
В туманы уеду, в те русские, в случайные. В блаженные туманы понесу эту свою печаль, нежно понесу и аккуратно, чтобы не расплескать. Ну или, по крайней мере, в метро зайду.
Сяду в уголочке, там где для одного только место, и стану страдать. Не за себя страдать, хотя и за себя тоже, но меньше, а больше буду страдать за этих вот неведомых мне пассажиров, за них буду страдать. Добровольно откажусь от всех удобств, а их у меня и не было никогда, этих удобств, от благ жизни земной откажусь, от выгод жизни общественной, от родства самого близкого и кровного, сдалось оно мне, это родство, но приму на себя вид безумного человека, не знающего ни приличия их вшивого, ни чувства стыда их лицедейского, дозволять себе буду лишь иногда соблазнительные действия.
В вагоне сидело человек десять. Я сел на место справа от двери, в углу — там, где только для одного. Напротив, на таком же месте для одного с трудом помещался огромного роста похожий на монаха человек с мрачным взглядом, черными кустистыми бровями под коричневым беретом и черными же усами. Слева от меня и двери сутуло сидела толстая женщина, огромные притягивающие глаза, чем-то красивое лицо, тугой узел русых волос, большой нос и полные губы. Смотрит пристально. Рядом с ней — странного вида стриженный человек, похожий на большую пучеглазую ехидную женщину. Напротив человека — еще одна, смеющиеся глазищи за квадратными очками, хищный рот, в общем — мало приятного.
2
А прямо напротив толстой женщины с пристальным взглядом — долговязый такой мужик, лет пятидесяти двух, густоволосый и седой, немытый, весь разрушенный какой-то, похожий на гриб. Он сидел, даже не сидел, а как-то почти лежал, даже не лежал, а возлежал в домашних тапочках, стыдливо стягивал дрожащей рукой ворот рубашки без пуговиц и с отвращением взирал на жизнь.
-Послушайте, — сказал я ему почему-то шепотом, -Послушайте, а вы знаете, с чего она начинается?
Он вздрогнул и медленно, неправильно повернул ко мне свое измятое, удивительно белое, словно вымазанное мелом лицо. Взгляд его был столь неизмеримо печален, что я тут же почувствовал себя чудовищно грубым, чудовищно пьяным и дерзким, не умеющим и не имеющим права страдать.
-Кто? — спросил он, вернее сказать, не спросил, из его горла не вытекло ни единого звука, только слабое шевеление губами, но я сразу понял, что он спросил именно: Кто?
-Родина, — все еще шепотом сказал я.
Он долго молчал, с явным интересом уставив на меня некогда, наверно, голубые, а сейчас прозрачные почти глаза, а потом деликатно так открыл рот и сказал:
-А зачем это тебе, дурачок?
Нет, вы представляете? Дурачок! А ведь мы даже не знакомились. Я стал растерян.
-Не знаю, — опять шепотом. Теперь я, видимо, всегда буду говорить шепотом, — Волнует меня это.
-Я одно знаю точно, — беззвучно ответил он, — не с Кремля она начинается.
-А с чего?
-Ну, наверное, с Курского вокзала. Она начинается в восемь часов шестнадцать минут, из четвертого тупика. А заканчивается, вернее всего, в Петушках, но этого я точно не могу сказать, потому что туда еще никто не добирался.
