Из интервью Владислава ЛЁНА
с Марией Максимовой
— Не секрет, что многие рукописи Ерофеева как будто преследовал злой рок. Известно, что роман «Дмитрий Шостакович» пропал в электричке, пьеса «Фанни Каплан» осталась незаконченной.
— А что вы скажете по поводу того, что рукопись «Дмитрия Шостаковича» нашлась? Наверное, звучит как бред сумасшедшего, но факт, как говорится, налицо. Роман — у нас.
— Неужели такое возможно? Ведь прошло почти 30 лет?
— Если едешь в электричке навеселе, да еще не один, а с пьяным Леней Губановым, — возможно всякое. Рукопись не пропала — она была просто-напросто украдена Губановым и потом продана за бутылку. Сам Ерофеев был убежден, что роман исчез безвозвратно, а те немногие, кто знал об этом, не могли ничего сказать — с Леней они были связаны клятвенным обещанием молчать. Незадолго до своей смерти Галина Носова (вдова Ерофеева. — Ред.) говорила мне, находясь в несколько помраченном состоянии, что рукопись нашлась в КГБ. Я молчал, а про себя усмехался — я уже знал, где роман… Впрочем, над «Дмитрием Шостаковичем» нужно еще крепко поработать. Он написан в тетрадке, от руки, в форме черновика, полного, но в виде разрозненных кусков. Рукопись требует сложной текстологической работы… Кроме того, к «Шостаковичу» надо составить комментарий, без которого разобраться в тексте будет трудно. Кстати, комментарии нужны не только к «Шостаковичу» — без них не обойтись и в случае с «Петушками». Такой комментарий я уже сделал, но не текстологический, а скорее философский. Читатель у нас неподготовленный, ему надо объяснять всю сложность и многоплановость поэмы. Иначе мы рискуем постоянно воспринимать ее как «исповедь русского алкоголика» (глупый Чупринин). Чтобы добраться до сути, нужен специальный методологический аппарат. В свое время об этом говорила и Ольга Седакова — ближайшая, можно сказать, наперсница Ерофеева. Увы — многое из того, что публикуется сегодня по поводу «Москвы-Петушков», и близко не лежит к истине.
— Так можно ли утверждать, что Венедикт Ерофеев — автор одного произведения?
— В этом нет ничего плохого. Даже наоборот. Лучше быть автором 120 страниц великого текста, чем — «ста томов» очередной эпопеи. Однажды Синявский противопоставил художественный текст Ерофеева публицистическому тексту Солженицына. Эта мысль и легла в основу моей работы о Венедикте Ерофееве, вступительной к готовящемуся собранию сочинений. Называется она — «Веничка как национальный герой».
Из беседы Венедикта ЕРОФЕЕВА
с корреспондентом журнала «Континент»
— Ерофеев, я знаю, что одно из твоих бессмертных творений ты потерял то ли в электричке, то ли еще где. Может быть, можно попытаться отыскать?
— Едва ли. Потому что то ли одна, то ли две МГУшные экспедиции ездили по линии Москва-Петушки с тем, чтобы найти, и ничего подобного они… Они смотрели и по левую, и по правую сторону очень внимательно и ничего не обнаружили.
— А что это было за произведение?
— Ну, я вообще не люблю называть жанры. Ну, просто — «Шостакович».
— Не биографическое же эссе?
— Еще бы! И то — Шостакович там присутствовал только самым косвенным образом. Там как только герои начали вести себя, ну, как сказать…. Вот, у меня этот прием уже украден — как только герои начали вести себя не так, как должно, то тут начинаются сведения о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче. Когда родился, кандидат такой-то, член такой-то и член еще такой-то Академии наук, почетный член, почетный командор легиона. И когда у героев кончается этот процесс, то тут кончается Шостакович и продолжается тихая и сентиментальная, более или менее, беседа. Но вот опять у них вспыхивает то, что вспыхивает, и снова продолжается: почетный член… Итальянской академии Санта-Чечилия и то, то, то, то… И пока у них все это не кончается, продолжает ломиться вот это. Так что Шостакович не имеет к этому ни малейшего отношения.
— А вдруг откликнется тот, кто это нашел? Расскажи подробнее, когда это было и как это выглядело?
— Это — две черные тетради и четыре записные книжки.
— А в чем все лежало?
— Все это было в сетке. Я могу назвать точно — вот это знойное самое лето. 72-й год. Знойное лето под Москвою. Я когда увидел пропажу, я весь бросился в траву, и спал в траве превосходно. Представь себе, что это было за лето, когда можно было ночевать в нашей траве.
— А почему «Шостакович», а не «Хренников»?
— Тихон Хренников — очень хороший человек. Мне у него нравятся ранние песни. Все.
— Старый хрен Тихонов и молодой Тихон Хренников — очень старая шутка.
— Причем, заметь, мною же изобретенная в 56-м году.
— Ладно. Хрен с ним, с Хренниковым. Давай лучше вспомни поточнее: какого цвета была сетка? Может быть, вспомнишь?
— Трудно установить, потому что сетка была не моя, а была моего знакомого из Павлова Посада. И потом там были две бутылки, что и соблазнило.
— Бормотухи?
— Да. Что и соблазнило тех, которые покусились. Я бы на их месте поступил бы гуманнее.
— Ты оставил в электричке?
— Господи, откуда мне знать? Я проснулся в электричке с совершенно угасшим светом, и я сидел один в вагоне, и причем в тупике.
— А что же ты пил, Веничка, что дошел до такого?
— Еб твою мать — он задает мне вопросы какие! Он ведет допрос как самый неумелый из следователей.
— Как это? Я веду допрос по всем правилам. Как завещали отцы и деды.
— Хуево ты ведешь допрос.
— Пил ли ты в этот день коньяк?
— Еще как!
— А зубровку?
— Пил и зубровку.
— Зверобой и охотничью, и полынную, и померанцевую, и кориандровую… весь ностальгический набор.
— Очень жалко «Дмитрия Шостаковича», потому что, когда я писал, действительно спрашивал сосед: «Ерофеев, ты чего опять какую-то блядь приводил?» Я говорю: «Какую же это я приводил блядь?» — «Ну как же: ты всю ночь смеялся!» Я говорю: «Почему же, ну… я просто так…» — «Я человек бывалый. Я человек бывалый. Так я тебе и поверил, так я тебе и поверил, что ты — просто так. Опять какую-нибудь блядь приволок.»
— А где ты жил тогда?
— На станции Электроугли.
— Снимал угол?
— Какой там — снимал угол, когда крысы бегали из угла в угол.
