Набирая на компьютере рассказ “У моего окна”, обнаруженный в архиве Венедикта Васильевича Ерофеева, я думала о букве “ё”, о которую то и дело спотыкался мой взгляд и посылал строгие команды мозгу. Но пальцы не слушались и вместо прелестной буковки с двумя точками упорно выстукивали соседку по алфавиту – унифицированную букву “е”, привычную взору “читателя газет – глотателя пустот”. В архиве писателя Венедикта Ерофеева эта игнорируемая газетчиками и новаторами русского языка буква имеет прочные позиции: рука писателя каждый раз аккуратно выписывает ее там, где необходимо, согласно правилам орфографии. В простой ученической тетрадке в линейку, куда чья-то, но определенно женская рука попыталась переписать этот рассказ, правила написания соблюдаются так же неукоснительно. Однако попытка неизвестной переписчицы прерывается буквально на полуслове: рассказ не успевает дорулить даже до середины второй главы. Дальше много-много пустых страниц, а на последнем, тоже пустом листе фраза: “Неведомы цели Твои о, Господи; и неисповедимы пути Твои”. 18. IУ 60 г.”.
Рассказ нашелся в папке, переданной вдовой писателя, Галиной Ерофеевой, незадолго до ее смерти итальянскому переводчику и литературоведу Гарио Дзаппи. Все эти листочки и тетрадки, рукописные и машинописные наброски, записную книжку, на которой написано: “взамен всех украден<ных> в июле 1972 г.”, он берег много лет и, в свою очередь, несколько месяцев назад передал папку сыну и невестке писателя, пытающимся сегодня собрать воедино все написанное Ерофеевым-старшим. В папке, сохраненной итальянцем, нашелся даже кусочек текста, который, судя по всему, продолжение “Благой вести”, включенной издательством “Вагриус” во второй том собрания сочинений Ерофеева и снабженной сноской: “Окончание рукописи утрачено”. Вот он, этот кусочек.
“И воды сомкнулись над головой неведомого страдальца, и смущение запечатлелось на юных лицах, и взглядом окинули фейерверк”. На этом месте в книге поставлена точка. Сохранившаяся машинописная страница под номером семь начинается словами, завершающими и мысль, и предложение:
…“всплывающих пузырей,
но, околдованные, повиновались, и с рыданием последовали за Мной, и Я говорил им:
“Не убивайте в себе сожалений и исполните – с этого часа грудь ваша полнится тем содержанием, для которого она предназначена;
жертва, принесенная вами на алтарь оживления утопленника, была бы менее преступна, но и менее благотворна для вас самих.
Не утирайте ваших слёз,
ибо свершившееся непоправимо, и дорогою ценою куплен ваш отказ от великодушия”.
И плакали горше прежнего, и Я вразумил их, и листва подмосковных рощ дарила нам тень и прохладу,
и пищей нам служили фабричные отходы и головки болотных тритонов, и певчие птицы услаждали наш слух;
и шли до нового рассвета, приводя в изумление встречных благородством нашей поступи и нищетой наряда.
Когда же – в пыли столичных пригородов – вошли мы под своды молодёжных палаццо,
изнурённые мыслью, мы дивились: их было без малого сто тридцать, влачащих дни свои под знаком молодого задора и ослиной безмятежности,
и в сладостной неге предавались лобзаниям, и ковыряли в носу, и читали решения июньского пленума,
и, завидя Меня, спросили идущих со Мной:
“Кто этот пилигрим? И венец Его, и поучения одинаково смехотворны”.
И Я отвечал им:
“Преждевременно – называть имя пославшего Меня в этот мир;
взгляните – мелкие воды прозрачны, глубокие же – неисследимы;
но говорю вам – среди вас, простофиль, избалованных поэзиею трудовых будней,
пребуду до той поры, пока десятая доля”…
