Когда человеку исполняется двадцать один, он начинает считать себя настоящим и незыблемым, когда приходит двадцать пять — появляется страх старости, когда случается опостылевшее «тридцать три» — настигает кажущееся понимание сути существования и присущая этому пониманию тяжкая умиротворенность. Последующие долгие годы не происходит, видимо, ничего. Когда же гости собираются, чтобы отметить шестьдесят — человек неожиданно начинает считать, что все только начинается, что все предыдущее было всего лишь подготовкой вот к этому, неясному, но чудовищно притягательному. Женщины уже не так отвлекают внимание, дом создан и обжит, жена никогда не уйдет (некуда), дети пристроены, круг друзей не менялся уже очень давно, а здоровье все еще куда ни шло.
Но на самом деле, ничего уже больше не будет. Уже не поехать на электричках в Ленинград, уже не выпить бутылку-другую чего-нибудь крепкого и виноградного, закусывая сигаретами и замысловатыми цитатами. Уже не понестись ночью по девкам. Почти не привлечь внимания толпы. И не использован уже единственный метод остаться навсегда в тех двадцати, двадцати пяти, тридцати трех и еще черт знает в каких разбитных годах — уже не умер молодым.
Двадцать четвертого октября одна тысяча девятьсот девяносто восьмого года могло бы исполниться шестьдесят лет человеку, у которого никогда не было возраста — Венедикту Васильевичу Ерофееву, вечному призывнику, наблюдателю за природой, борцу с кровососущим гнусом, совести нации, поэту пригородных поездов и дешевого спиртного.
О нем написано уже все. Написаны биографии, дипломные работы и эссе, по полочкам разложен миф о Последнем Представителе Великой Русской Классической Литературы, изучены первоисточники и составляющие этого мифа. Его творчество рассмотрено в контексте Бахтина и в контексте Лосева. Розанов как одна из первооснов его творчества тоже рассмотрен. Он уже сравнен и с «Володей», и с «Сережей», и жизнь его как эталон особой русской чистоты тоже рассмотрена. Я не знаю, проходят ли его в школе — но судя по всему должны, и если сейчас это не так, то будет исправлено в ближайшее время.
И нет ничего страннее всего этого.
Конечно же, миф негоже раскладывать по стеллажам натренированного мозга — от этого он выдыхается. А романтика одиноческого алкоголизма отныне развеяна сияющими московскими красотами и изобилием качественного спиртного на каждом не занятом дорогими автомобилями квадратном метре площади отреставрированного Курского вокзала.
Моя любимая и абсолютно алкоголически невинная мама (действительный член необычайно популярного в конце восьмидесятых среди «технической интеллигенции» общества борьбы за трезвость) приобрела брошюрку «Москва-Петушки» совершенно случайно, поскольку название это было ей знакомо по какой-то мимолетной публикации то ли в «Литературной газете», то ли в «Новом мире», то ли еще где — в те годы поразительно легко было соответствовать духу времени, благо количество ранее неизданных текстов многократно превышало количество уже напечатанных. Я (тогда первокурсник очень и очень технического вуза) на книжку из газетной бумаги посмотрел — и читать не стал. В том возрасте у меня, естественно, была разделенная тысячами километров по расстоянию и неразделенная по сути любовь, и это состояние никак не позволяло отвлекаться мне от Чехова — доктора нашего навсегда. Я читал его подряд — от первого тома и до последнего, страница за страницей, занятие всепоглощающее и совершенно ничего не дающее, кроме права заявить «Я прочитал Чехова всего». В ту же топку душевных терзаний был брошен весь изданный на то время Набоков, почему-то весь Алексей Толстой и, естественно, все Булгаковы, Цвейги и Мопассаны вместе взятые. Когда же все накопленные родителями в эпоху твердых тисненых обложек «подписные издания» были переработаны и я всерьез подумывал о немыслимом — одолеть всего Максима Горького, с задника очередной полки выпало помятое и запыленное нечто, мерзейшего цвета и засиженное особой вредности книжными тараканами.
