«Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. «Помоги ему, Ерофеев»…
Поэма «Москва — Петушки», глава «Есино — Фрязево»
Венедикт Васильевич Ерофеев из прозаических жанров любил жанр доноса на самого себя. Так он утверждал еще в начале 60-х годов и тогда же в доносе на себя писал: «Венедикт Ерофеев собирает вокруг себя людей и говорит-говорит, говорит он все по-русски, а смысл-то все иностранный». В то время донос был очень популярным жанром, читали их избранные, а вот писали из ста человек девяносто. Веничка привлекал к себе любителей этого жанра, поэтому всякого вновь приходящего спрашивали: «А у тебя есть и удостоверение? Да ты не суетись, садись, мы тебе дадим информацию. Где ж тебе ее и взять, бедолаге, а жить-то хочется с комсомолом-партией душа в душу». А из стихотворных, сознавался Веня, любимый — фальшивки ЦРУ.
Но вот жанр некролога, да еще на самого себя…
Ведь и «Благовествование от Венедикта» автор кончал: «И вот ухожу я, и вот ухожу я из мира скорби и печали, которого не знаю, в мир вечного блаженства, в котором не буду» (весна 1962).
И «Москва — Петушки» — на той же ноте: «…с тех пор я не приходил в
сознание я никогда не приду» (осень 1969).
И «Вальпургиева ночь, или шаги Командора», трагедия в пяти актах, заканчивается гибелью всего живого кроме бессмертных мертвяков, и «издохшим ото всего этого попугаем» (ранней весной 1985).
А бессмертный И., в которого Каплан из нагана стреляла, описанный Веней в «Моей маленькой лениниане»? Наверное, Веня прикончил бы даже и разговоры об И. в задуманном (увы, только едва начатом) произведении «История маленькой девочки из бедной еврейской семьи Фанни Каплан».
А уж «Заметки психопата» (1956-1958), статьи о своих любимых земляках-норвежцах Гамсуне, Бьернсоне, Ибсене (начало 60х), маленький роман «Дмитрий Шостакович» (1972) погибали еще в рукописях: аккуратно, каллиграфически выписанные строчки на листочках, листочках… опадали с Вени, как поздней осенью… Он сам сетовал: «Я как клен опавший…» И куда ветер унес эти листочки?
Кроме того, были еще учебники для маленького сына Венедикта Венедиктовича по истории России, по русской литературе, по географии. Они послужили растопкой в деревенской печке (деревня Мышлино под Петушками, на картах не указана), когда маленький Веня начал учиться писать букву «Ю».
Только в этюде о Василии Розанове герой ускользает из объятий, ну скажем, Прозерпины. Все попытки расправиться с собой физически и метафизически были тщетны. «Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: «Созвездия, ну хоть теперь-то вы благосклонны ко мне? — Благосклонны, — ответили Созвездия»» (лето 1973).
Если уверовать в теорию Венички (которою он спасал «сотканные из пылких и блестящих натяжек» построения Черноусого) и трезвенник Иоганн фон Гете, спаивавший всех своих персонажей, сам ходил от этого «как обалделый» и был по сути «алкаш», «и руки у него как бы тряслись» («Москва — Петушки», глава «Есино — Фрязево»), то Веня только и делал в своей жизни, что писал свои некрологи. Одни только некрологи!
…О, как Веня избегал пятниц своей жизни! Потому что «каждую пятницу повторялось все то же: и эти слезы, и эти фиги…» (глава «Железнодорожная — Черное»). «О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, — я удавлюсь в один из четвергов!..» (глава «Петушки. Перрон»). Веня ловчил: «вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша — выпивал и ложился спать, не раздеваясь, с одной только мыслью: проснусь я утром в пятницу или не проснусь? И все-таки утром в пятницу я не просыпался…» (глава «Черное — Купавна»).
