О связях произведения Венедикта Ерофеева с русской литературной классикой написано немало; филологи отмечают в поэме самые разные традиции: от Радищева до Блока. Нами не оспариваются удивительные, и подчас взаимоисключающие, наблюдения коллег, а ставятся только некоторые вопросы.
М. Липовецкий, обобщая наблюдения авторитетных литературоведов1, приходит к заключению, что у Ерофеева, создающего в поэме образ культуры, “не происходит однозначного снижения традиционных тем культуры”2. Однако нельзя отрицать того, что с литературой и, в частности, с русской классикой персонажи Венички обходятся весьма не деликатно.
Главы от “Есино – Фрязево” до “Павлово-Посад – Назарьево” по своему содержанию самые литературные: речь героев изобилует именами русских, зарубежных писателей, есть здесь и многочисленные отсылки к жизни и творчеству литераторов. Естественно, что в этих главах ценители интертекстов и всевозможных ассоциаций находят себе предмет исследования, комментирования и получают возможность для самовыражения – сотворчества. Однако настолько ли важна для Ерофеева-автора вся та литература, что приобрела трагикомическую форму в разговорах пьяных пассажиров? Важна ли она для рассказчика и его персонажей?
Ясно, что пассажиры поезда “Москва – Петушки” не могут похвастаться систематическим, профессиональным чтением классики: они лишь читали что-то; Веня упрекает их: “Читали Тургенева, читали Максима Горького, а толку с вас!…”3. В пьяном же состоянии они способны “мифологизировать” художественное произведение, доводить свое общение с литературой до анекдота. М. Липовецкий назвал бы такой прием Ерофеева “стилистической амбивалентностью”, комбинированием “цитатной точности и цитатного смещения” (Липовецкий,161). Для примера, “человек в жакете” говорит, что “Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал” (Ерофеев, 51). Но у Пушкина это по-другому, в его романе только указывается на возможную комическую развязку поездки к Лариным. Так же и с “Горьким на Капри”, у которого видны “из-под белых брюк волосатые ноги” и который “пальцем мне грозит: “Не бери сдачи! Не бери сдачи!”” (Ерофеев, 57). Восприятие классики ерофеевскими персонажами создает уродливую картину, будто бы ее нарисовал юродивый или юродствующий в литературе. По сути картина эта не ложная и не пустая, но означает она непременно одно: чуждость классики настоящему русскому мужику, его очень серьезной, трудовой, жизни.
Первое упоминание о декабристах, пивших клико и страдавших за мужиков, приобретает ироничный характер, когда в поэме вспоминаются слова Ленина о трех этапах освободительной борьбы. Но когда выражается, вернее, вырастает из пьяного воздуха, из бреда настоящая концепция честности русского писателя, – концепция, случайно выросшая из наблюдений над пьянством (Успенские, Помяловские “пили оттого, что честны”), – становится понятно, насколько беспомощна и напрасна вся классика. Быть честным и пить (а литераторы – самые честные), потому что не в силах помочь мужику, – это страшная слабость и безволие. Мужикам же, даже таким опустившимся, как Митрич, на этих честных или очень честных страдающих литераторов – извините, скажем по-ерофеевски – просто наблевать: их опусы всерьез не воспримут, глубину мыслей не оценят, да и вообще не прочтут.
Не случайно, такая важная тема любви – “тургеневская тема”, которая вроде бы развивается в поэме, низведена всего до каких-то штампов и пафосных банальностей. У Тургенева “все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете <…>. Если любить по-тургеневски, это значит: суметь жертвовать всем ради избранного создания! Суметь сделать то, что невозможно сделать, не любя по-тургеневски!” (Ерофеев, 59). Для персонажей Ерофеева Тургенев – слово, заменяющее жалость и любовь. Реальные истории о жалости и любви содержат больше эпатажа и значения, нежели “некий метасюжет русской классики, включающий Пушкина, Анну Каренину и Лизу Калитину” (Липовецкий, 169); только рассказчик в отличие от других способен понять и прочувствовать историю сентиментального Митрича о председателе Лоэнгрине. Именно такой жалости и любви требует “женщина в коричневом берете, в жакетке и с черными усиками, вся пьяная снизу доверху” (Ерофеев, 61). Она, не подозревая о значении своих слов, как бы логично продолжает “тургеневскую” тему на том же комическом уровне: “И я хочу Тургенева и выпить”.
