В исследовательской литературе о поэме Венедикта Ерофеева преобладает анализ интертекстуальных связей, порой даже представляющийся избыточным, не способствующим истолкованию текста (как, например, в чрезвычайно ценных во всём прочем комментариях Э. Власова) 1; при этом особое внимание истолкователи обращают на цитаты и аллюзии из Библии, русской классики и “пропагандистской советской радио— и газетной публицистики” 2.
Между тем, Н. Богомолов указал на необходимость видеть в “Москве – Петушках” систему “то мимолетных, то более развернутых согласий или полемик с несравненно более широким пластом культуры (и, конечно же, литературы), которые видны не с первого взгляда…” 3. Мы полагаем, что эта исследовательская программа касается не только “элитарных” подтекстов, но и субкультурных.
Игорь Авдиев (прототип Черноусого в поэме) пишет: “ “Круг владимирских и московских юнцов” – любимый Венедиктом хоровод героев из электрички “Москва – Петушки”, вполне узнаваемые и реальные люди, для которых поэма прежде всего хроника того времени, хроника их жизни, а потом только художественное произведение” 4. Люди, о которых говорит Авдиев, являются (или, вернее, являлись) представителями субкультурной среды, социальными маргиналами. Понимание того, что это вполне реальная категория людей, а не продукт мифологизирующего сознания представляется важным для интерпретатора “Москвы – Петушков”. Подчеркивая в поэме исключительно притчевую сторону, критик допускает не меньшее искажение, чем следуя обыденному представлению о тождестве Венедикта Ерофеева и Венички.
Эти достаточно очевидные замечания мы высказываем лишь потому,что та субкультура, которая репрезентируется в “Москве – Петушках” фактически не сформировала ни своей идеологии, ни своей литературы 5. И здесь напрашивается сравнение с типологически близкими субкультурами на Западе, прежде всего – с американскими битниками и (в меньшей степени) хиппи. Социальная маргинальность не помешала этим субкультурам порождать художественные явления, ставшие элементами культурного мэйнстрима (аналогичные процессы характерны и для отечественной культуры, однако лишь в эпоху много более позднюю, нежели время написания “Москвы – Петушков”).
Мы полагаем, что близость поэмы Ерофеева к битнической (а также около— и постбитнической) литературной традиции не может быть истолкована как результат влияния, а является примером конвергенции (в тыняновском понимании) 6, произошедшей благодаря типологическому сходству репрезентируемых маргинальных сообществ. Эта близость проявляется и на уровне композиции, и на уровне отдельных мотивов; так, мотив странничества мы находим у Джека Керуака, Тома Вулфа (“Электропрохладительный кислотный тест”), описание измененных состояния сознания (в т. ч. алкогольных) вводится практически всеми американскими авторами этой традиции 7 и т. д. Но здесь следует напомнить, что чисто филологический анализ данных текстов оказывается непродуктивным, т. к. при нем не учитываются многие социокультурные особенности текстопорождения; как при анализе (и даже просто чтении) “Повести о Гэндзи” мы вынуждены попутно изучать придворный этикет хэйанской Японии, так и анализ текстов Керуака или Ерофеева возможен лишь при понимании механизмов функционирования американских или советских субкультур и временнáя приближенность нашей эпохи к эпохе написания этих текстов не делает задачу исследователя проще.
