Художественное пространство “Москвы – Петушков” создается, в основном, посредством почти беспрерывного цитирования других текстов. С помощью цитации перечисляются культурные коды, существенные для создаваемого мира – происходит его своеобразная “инвентаризация”. Произведение вводится в ряд текстов культуры и само становится списком таких текстов – т.е. гипертекстом.
Однако, в “Москва – Петушки” присутствуют не только списки цитат. Там тщательно подсчитываются и перечисляются самые различные вещи: интервалы пьяной икоты, количество выпитых граммов, число ступенек в подъезде и т.д. Одной из основных характеристик стиля произведения является нагнетание всевозможных повторов, градаций и амплификаций.
Например: “Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего этого поровну, то в этом во всем чего же все-таки больше: столбняка или лихорадки?” (С.37)1.
Различные имена, цитаты, понятия и предметы с их свойствами, составом и отношениями создают многомерное пространство “Москвы – Петушков”. Инвентарные списки, наполняющие поэму, сродни “бесконечным реестрам” Мишеля Фуко2, описывающими мир в его эпистеме доклассического периода.
За примерами инвентарного списка далеко ходить не надо – первая же глава открывается целым набором перечислений и повторов: “Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля” (С.36). Причем, в этом предложении идет как бы нарастание степени подробности перечислений: от нулевой в уточнении “тысячу раз” к минимальным для перечисления двум членам альтернативы “напившись или с похмелюги” и, наконец, к развернутому перечислению направлений. Отметим также, как расширяется, обретая пространство и “вещность”, Москва, как она выходит за пределы реального со сказочно-эпическим “из конца в конец” и утверждается в своей призрачности с неуловимостью Кремля (призрачность, цитирующая “петербургский текст” и булгаковскую Москву).
Особенности стиля “Москвы – Петушков”, в первую очередь, отсылают нас к стилю Н.В. Гоголя (что дополняется сюжетными сходствами с “Мертвыми душами” и прямым намеком автора – подзаголовком “поэма”)3. Вспомним, например, любовь Гоголя к повтором и подробным описаниям, эпические и периодические сравнения4, затмевающие основной сюжет сюжетом, порожденным метафорой (например, знаменитое сравнение толпы на балу с мухами, вьющимися около рафинада в “Мертвых душах”). Прием развития риторических фигур занимает значительное место также и в художественной палитре В. Ерофеева. События в “Москве – Петушках” происходят как результат развертывания тропов и развития микросюжетов отдельных цитат – зачастую игра слов определяет действие. См. например, как риторический пафос воплощается в поступок в следующем отрывке:
“И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот, войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: “Какое вам дело до моего сердца?” Боже мой…
Я повернул за угол и постучался в первую дверь” (С.131).
В. Набоков в своем эссе о Н. Гоголе постоянно отмечал “поразительное явление: словесные обороты создают живых людей” 5. Вот еще один из примеров (кроме вышеупомянутого сравнения мух с толпой, порождающего ключницу и деревенских ребят), иллюстрирующий, как это делается: “день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням” 6. Сравните это внезапно возникшее войско с фантомными пограничниками В. Ерофеева: “Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и говорят не по-русски! Там, может быть, и рады бы куда-нибудь поставить пограничника, да просто некуда поставить. Вот и шляются там пограничники без всякого дела, тоскуют и просят прикурить…” (С.100). Или, например, с двумя маленькими мальчиками, раздавленными стадом безбилетников. Особенно впечатляющий парад фантомов возникает в последних главах “Москвы – Петушков” – Сатана, Сфинкс, княгиня, камердинер Петр (возможно, лакей Чичикова Петрушка – один из его “предков”), Эриннии, понтийский царь Митридат и т.д. Сцена с последним, кстати, – сложная аллюзия на “Преступление и наказание”, “Красную Шапочку”, возможно, детскую считалку (“вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить”) и на “Предсказание” М.Ю. Лермонтова. Ср.:
