Удача поворачивается к тем кто,
выявляя связи между явлениями,
заранее уверен, что они есть.
Percy Dridgman1.
Задача эпиграфа (эпиграфа вообще) заключается в конденсированном представлении того смыслового поля, в котором в дальнейшем будет развиваться мысль исследователя, это – pointe, не завершающий, а предваряющий работу. В нашем случае, эпиграф относится, скорее, к прагматическому аспекту и служит обоснованием самой претензии связать две сферы человеческого опыта (сексуальное влечение и построение утопического пространства), имеющие, казалось бы, мало общего. Если за эротическим дискурсом традиционно закреплена с трудом поддающаяся артикуляции сфера внутреннего интимного опыта2, то утопические построения обычно связываются с идеологическим дискурсом, направленным на овладение реальностью. Поэма В. Ерофеева “Москва – Петушки” демонстрирует случай, в котором эти два типа дискурса оказываются тесно переплетены.
“А Семеныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист3, история мира привлекала его единственно лишь альковной своей стороной”4. Таким образом, сексуальное влечение оказывается соотнесено как с утопией, так и с историей. Последняя воплощается рассказами Венички в серию эротических анекдотов, выполняющих функцию своеобразного проездного тарифа. Если учесть, что стратегия веничкиных рассказов и их ситуационный контекст восходят к нарративной матрице “Тысячи и одной ночи”, а отношения старшего ревизора и Венички повторяют отношения Шахрияра и Шехерезады, т.е. шаха и его наложницы, актуализируется и сексуальный характер взаимоотношений рассказчика и его слушателя. Повествование призвано сублимировать эту латентную сексуальность, переводя её в реальность / фиктивность рассказываемого, или, в терминах теории “речевых актов”, переводя её из плана акта высказывания в план самого высказывания (метод, изобретенный ещё тайным советником Гете)5. Но “всемирная” история и рассказ о ней характеризуются некой ущербностью, нарративной прерывистостью и неполнотой, поскольку в силу роковой неизбежности (старшему ревизору нужно выходить в Орехово-Зуеве) повествование не может достичь своего финала, а возбуждение Семеныча – своего разрешения. Каждый эпизод из “альковной истории мира” прерывается ante coitus его участников, поскольку Семеныч каждый раз вынужден заинтригованным выскакивать на перрон, так и не узнавая: “У***л он все-таки эту Лукрецию”, или нет. Рассказы Венички создают именно ту историю (в значении дискурса об истории, – историографии), которая, с точки зрения М. Фуко, только и может быть истинной. “История будет “действительной” в той мере, в какой она внесет прерывность в само наше бытие. Она расчленит наши чувства, она драматизирует наши инстинкты, она умножит наше тело и противопоставит его ему же”6. Орехово-Зуево является точкой своеобразного нарративного и сексуального коллапса, что позволяет, однако, интриге сохраняться, истории длиться, а Веничке беспошлинно ездить в Петушки. Орехово-Зуево воплощает собой принцип реальности, который, согласно Ж. Лакану, не просто противостоит принципу удовольствия, но и “состоит в том, что игра продолжается, то есть удовольствие возобновляется”7. Однако, Клио не способна удовлетворить Семеныча.
Тем не менее, к последней поездки Венички в Петушки история, дойдя до Дубчека и Моше Даяна, оказывается окончательно исчерпанной и успешно преодолевается в подогретых дорогой от Москвы сознаниях Венички и его слушателя. “Из мира темного прошлого” герои переносятся в “век златой”, из истории в утопию. Если история конституировалась с помощью нарратива, который в силу своего дискретного характера и необходимости сохранять интригу не давал выхода напряжению (в том числе, сексуальному), постоянно откладывая его реализацию; то, напротив, утопия артикулируется в ораторском периоде, организованном по центонному принципу, в котором напряжение, достигнув наивысшей точки, разрешается в дискурсивной и сексуальной кульминации. Ораторская риторика позволяет избежать необходимости развертывания линейного нарратива (т.е. рассказывания истории), стягивает дискурс в одну точку, совмещающую различные исторические контексты, представляет мир перманентно удовлетворяемого желания, иными словами, – создает утопию. Идя на поводу у собственного желания, приведу исключительно развернутую цитату, за что и приношу извинение.
