Владимирские страницы Венедикта Ерофеева
В советской России, как отмечал знакомый Ерофеева Владимир Муравьев, можно было выбрать три жизненные позиции: либо целиком вписаться в социалистический образ жизни, либо обустроиться в нем на определенных правах, например, начальником, со всеми положенными льготами. Или можно было стать «лишним человеком», как Иосиф Бродский, которого объявили тунеядцем и осудили за это.
Венедикт Васильевич Ерофеев (1938 — 1990) выбивался из всех жизненных сценариев советской действительности. Неустроенность в жизни приводила к скитальничеству, а это квалифицировалось в то время как бродяжничество и тунеядство.
Встречались и такие, которые считали, что будто бы в СССР можно было находиться в стороне от советской действительности. «На самом деле этого было никак нельзя; но притворяться, будто живешь в «некотором царстве» и вести себя так, словно «ничего этого нет» — пробовали, и порой небезуспешно (1, 8).
Такая игра в прятки с реальностью негативно влияла на человека, а вдобавок означала еще и подмену жизни, утрату ее смысла. Человек вынужден был жить или чужой жизнью, или в своем ирреальном, выдуманном мире. Ерофеев не пытался укрыться или спастись от советской действительности. Он был в гуще повседневности, стараясь оценить ее, являясь и соучастником этой жизни и ее наблюдателем.
Он не терпел обыденную жизнь. Уже в юношеском сочинении «Записки психопата» Ерофеев приводит свой диалог с молодой девушкой Аней Бабенко: Аня: «Будет тебе девятнадцать — будешь увиваться за девками. В 26 лет женишься, отработаешь век свой на пользу государства, воспитаешь детей… Ну, и умрешь тихонечко без копейки в кармане. — И неужели ты считаешь это образцовой жизнью? — Ну образцовой — не образцовой, по крайней мере, все так живут. И ты проживешь точно также. — Извиняюсь, сударыня, если бы я знал, что у меня в перспективах обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился» (2, 67) . И у самой Ани интересы приземленные: купить себе новое платье, пойти на танцы… С точки зрения Ерофеева — это пошлая жизнь, которую нужно избегать. Выше всех достоинств он ценил человеческую индивидуальность и хотел прожить свою жизнь, а не навязанную кем-то извне. Ерофеев считал, что жизнь — это стремление к свободе, саморазрушение, самосгорание.
Эти его черты проявились и во время учебы. Он учился в четырех высших учебных заведениях, но ни одно не закончил. Первым был Московский университет. Вот как вспоминал о своем исключении сам писатель: «Майор, который вел наши военные занятия, сказал однажды: «Ерофеев! Почему вы так стоите? Неужели нельзя стоять стройно, парам-пам-пам! Главное в человеке, — и он прохаживается перед строем наших филфаковцев, — выправка!» Ну, а я ему и сказал, что это, мол, не ваша фраза, это точная цитата из Германа Геринга, конец которого, между прочим, известен… — А что, интересно, ответил товарищ майор? — Товарищ майор ничего не ответил, но дал мне глазом понять, что мне недолго быть в МГУ имени Ломоносова. Но ничего не возразил — что на это возразишь?..» (3, с.109-110). На зимней сессии второго курса Ерофеева вышибли. Но не товарищ майор был тому виною, а сам студент: сессии он сдавал на пятерки без особого для себя напряжения, а потом перестал вообще ходить на занятия. Ему хотелось быть вольной птицей, а такого не дозво лялось.
Позже Ерофеев стал переходить из одного пединститута в другой. Ему нравилось вращаться в студенческой среде, где он мог блеснуть знаниями перед студентами и преподавателями. Владимир Муравьев вспоминал: «Переходил Ерофеев из института в институт оттого, что ему негде было жить. Он вообще мечтал весь век учиться, быть школьником или сидеть с книжечкой в библиотеке. Он всю жизнь читал, читал очень много. Мог месяцами просиживать в Исторической библиотеке, а восприимчивость у него была великолепная» (4, с.90).
Особенно показательна учеба Ерофеева во Владимире. Вот как сам будущий писатель вспоминал вступительные экзамены в институт:
«Июль 61-го. Город Владимир. Приёмные испытания во Владимирский педагогический институт имени Лебедева-Полянского. Подхожу к столу и вытягиваю билет: 1. Синтаксические конструкции в прямой речи и связанная с ней пунктуация. 2. Критика 1860-х гг. о романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Трое за экзаменационном столом смотрят на меня с повышенным аппетитом. Декан филологического факультетата Раиса Лазаревна, с хроническою улыбкою: «Вам, судя по вашему сочинению о Маяковском, которое все мы расценили по самому высшему баллу, — вам, наверное, и не надо готовиться к ответу. Присаживайтесь» (Ерофеев писал сочинение на тему «Личное и общественное в поэме Маяковского «Хорошо!» — Е.Ш.).
Само собой, ни о каких синтаксических конструкциях речь не идёт. «Кем вы сейчас работаете? тяжело ли вам?» — «Не слишком, — говорю, — хоть работа из самых беспрестижных и препаскуднейших: грузчик на главном цементном складе.» -«Вы каждый день в цементе?» — «Да, — говорю, — каждый день в цементе». — «А почему вы поступаете на заочное отделение? Вот мы все, и сидящие здесь, и некоторые отсутствующие, решили единогласно: вам место в стационаре, мы все убеждены, что экзамены у вас пройдут без единого «хор», об этом не беспокойтесь, да вы вроде и не беспокоитесь. Честное слово, плюйте на ваш цемент, идите к нам на стационар. Мы обещаем вам самую почётную стипендию института, стипендию имени Лебедева-Полянского. Вы прирождённый филолог. Мы обеспечим вас научной работой. Вы сможете публиковаться в наших «Учёных записках» с тем, чтоб подкрепить себя материально. Всё-таки вам двадцать два, у вас есть определённая сумма определённых потребностей». — «Да, да, да, вот эта сумма у меня, пожалуй, есть». В кольце обод ряющих улыбок: «Так будет ко мне хоть какой-нибудь пустяшный вопрос, ну, хоть о литературных критиках 60-х г.г.?» — «Будет. Так. Кто, по вашему разумению, оценил роман Николая Гавриловича самым точным образом?» — «По-моему, Аскоченский и чуть-чуть Скабичевский. Все остальные валяли дурака более или менее, от Афанасия Фета до Боткина». — «Позвольте, но как вам может нравиться мнение Аскоченского, злостного ретрограда тех времён?» Раиса Лазаревна: «О, на сегодня достаточно. Я, с согласия сидящего перед нами уникального абитуриента, считаю его зачисленным на дневное отделение под номером один, поскольку экзамены на дневное отделение ещё не начались. У вас осталась история и — Sprechen Sie Deutsch? Ну, это для вас безделки. Уже с 1-го сентября мы должны становиться друзьями» (5, 152-154).
Творчество Н.Г. Чернышевского было под особенно пристальным вниманием преподавателей института. Дело в том, что институт носил имя Лебедева-Полянского, а под редакцией Павла Ивановича Лебедева-Полянского (1881/1882 — 1948) в 1939 году начало выходить Полное собрание сочинений Чернышевского в 16 томах. Он успел выпустить два тома: 1 и 11. Именно в 11 томе был напечатан роман «Что делать?». После смерти Лебедева-Полянского в 1948 году его великолепная библиотека была передана институту, где хранится и по сей день в отдельном помещении, перед зданием был поставлен бюст, а институт назван его именем.
Не удивительно, что Ерофеев произвел хорошее впечатление на экзаменаторов. Ни Скабичевского, ни Аскоченского в школах не проходили, последний не был включен даже в девятитомную «Краткую литературную энциклопедию». Между тем, Виктор Ипатьевич Аскоченский (1813 — 1879) был известным писателем, поэтом, драматургом, критиком, издателем еженедельника «Домашняя беседа». Ему не нравились скептики и нигилисты, и он выступал с критическими статьями о писателях, выводивших подобные типические характеры в своих произведениях: Онегина, Печорина, Базарова, Петра Адуева. Вот как отнесся Аскоченский к коммунам и проблеме эмансипации в романе Чернышевского: «Взглянем однако ж посерьезнее на все это. Очевидно, что разврат учением новейшиx лжефилософов возводится в принцип, узаконяется, как начало общественной нравственности; очевидно, что противное всем законам Божеским и человеческим это учение распространяется усиленно чрез повести и романы, на которые так легкомысленно смотрят те, от кого более всего зависит предупреж дение такого рода преступлений. Мы того убеждения, что все вранье цивилизаторов, вся философская дребедень доморощенных Бюхнеров и Молешотов, все банальное кощунство российских Ренанов и Миронов — ничто в сравнении с тем злом, которое фактически распространяется чрез учение, подрывающее главнейшую основу общественного благоустройства. Старая, но тем не менее непререкаемая истина, что семья есть зерно, из которого вырастает широколиственное древо целого государства; если зерно это будет гнило, то и дерево будет дуплисто, и прежде времени сломится и сокрушится. Клиенты разврата избрали каналом для проведения своих гнусных идей так называемую беллетристику; ясно, значит, на кого они метят, — на тех, которые не стали бы их читать в ученых трактатах, — на тех, которые берутся за книгу только для развлечения, и которые, стало быть, не любят затруднять головы своей думою и серьезным размышлением, преимущественно на нашу молодежь, на наших жен, сестер и дочерей. Скажем более: мы знаем, что теперь в ходу идея о возмо жном сближении полов, и в одном из заседаний некоего образовательного общества был поднят об этом серьезный вопрос… Что ж тут делать?
Не наше дело указывать правительству меры, к которым оно обязано прибегнуть для пресечения такой страшной разнузданности: мы имеем в виду только пропагандистов этой гнусной коммуны. Почему бы не расправиться с ними, как долг повелевает? Ведь есть же у нас смирительные дома, исправительные заведения, есть отдаленные и глухие обители: туда их, под строжайший надзор, на монастырский хлеб и воду, копанье гряд и другую черную работу, с непременным обязательством учиться, Богу молиться и бывать при каждом богослужении; туда — в исправительные заведения этих эмансипированных супругов, да засадить за урочную работу, да не давать ни пить, ни есть, пока не выработают себе на дневное пропитание и пока не выйдет из головы эмансипированная дурь. А если и этим не проймешь, — то есть дорога и подальше: пусть прогуляются с «роскошью жизни нищего — любовью». Ведь душегубцам и зажигателям находят же место вдали от благоустроенных обществ: а эти господа во сто, в миллион раз хуже их! «Не убойтеся, — сказал Спаситель мира, — от убивающих тело, души же не могущих убити: убойтеся же паче могущего и душу и тело погубити» (Матф, 10; 28). Долго ли мы будем с ними церемониться и гуманничать!..» (6, с.212-213). Статья была напечатана в отделе «Блестки и изгарь». Конечно, такое отношение к роману, высоко оцененному Лениным (7), не могло приветствоваться в советские времена.
Александр Михайлович Скабичевский (1838 — 1910/1911) отметил, что роман Чернышевского вызвал к жизни фиктивные браки, так как генеральские и купеческие дочки пытались подражать Вере Павловне, фиктивно вышедшей замуж за Лопухова: «…всюду начали заводиться производительные и потребительские ассоциации, мастерские швейные, сапожные, переплетные, прачечные, коммуны для общежития, семейные квартиры с нейтральными комнатами и пр. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из под семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались нередким явлением жизни, причем редкая освободившаяся таким образом не заводила швейной мастерской и не разгадывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа» (8, с.710). Мнение Скабичевского и отрывок из статьи Аскоченского приводились в комментариях к 11-му тому полного собрания сочинений Чернышевского, которым, скорее всего, и пользовался Ерофеев. Но, возможно, он просматривал текст статьи Аскоченского и в «Домашней беседе», год овая подшивка которой за 1864 год имеется в Государственной публичной исторической библиотеке — любимой библиотеке Ерофеева.
Ерофеев с первых же дней окунулся в учебу. Он написал несколько статей для «Ученых записок Владимирского пединститута» о творчестве норвежских писателей Генрике Ибсене, Бьёрнстьерне Бьёрнсоне, Кнуте Гамсуне, но все они были отвергнуты на том основании, что «методологически никуда не годятся» (9, с.253). Нестандартный взгляд студента на творчество этих писателей не мог импонировать преподавателям, он подрывал устоявшееся мнение. Эти статьи, кстати, до сих пор так и не найдены.
Потом начались пропуски занятий (несмотря на пропуски, учился Ерофеев только на «отлично»), выпивки и — страшный криминал по тому времени — в общежитии у Ерофеева обнаружили Библию. Сам он вспоминал об этом так: «Тихонечко держал у себя в тумбочке Библию. Для меня эта книга есть то, без чего невозможно жить. Я из нее вытянул все, что можно вытянуть человеческой душе, и не жалею об этом. А тех, кто с ней не знаком, считаю чрезвычайно несчастным и обделенным. Библию я знаю наизусть и могу этим похвалиться. Спустя какое-то время книгу в моей тумбочке обнаружили, и началось такое!.. Я помню громадное всеобщее собрание института, ужас преподавателей и студентов. Мне этот ужас был непонятен…» (9, 269-270). Во времена поголовного атеизма студентов (даже будущих филологов) учили критиковать Библию, не читая ее. А ведь эта книга оказала огромнейшее влияние на мировую литературу.
В педагогическом институте Ерофеев участвовал в литературных кружках. А затем создал и свой кружок, где рассказывал друзьям об истории христианства, знакомил их с идеями русских философов Николая Бердяева и Василия Розанова, которых в то время в нашей стране не издавали. Его кружок действовал подпольно. По воспоминаниям студентки Валентины Зимаковой Ерофеева неоднократно вызывали «на ковер» к ректору, но все было тщетно.
18 января 1962 года декан филологического факультета института Р.Л. Засьма предприняла последнюю попытку повлиять на Ерофеева: «Вы не имеете права учиться здесь, Ерофеев. Если даже вы постоянно будете отличником. Надеюсь, вы меня понимаете. Послезавтра, в субботу, вы должны придти ко мне и сказать свое слово. Вы самый заметный человек в институте, вы это знаете». К тому времени Ерофеев успешно сдавал зимнюю сессию. Он — единственный на курсе — сдал экзамен на «отлично» преподавателю А.М. Иорданскому. Но завершить сессию ему не удалось.
Вскоре последовала докладная декана факультета Раисы Лазаревны Засьмы на имя ректора института Бориса Федоровича Киктева:
«Настоящей довожу до Вашего сведения, что студент филологич. факультета, гр. Я-11 Ерофеев В.И. [именно так! — Е.Ш.] за время своего пятимесячного пребывания в институте зарекомендовал себя человеком, душевный, моральный облик которого совершенно не соответствует требованиям, которые предъявляются ВУЗом к будущему воспитателю молодого поколения. Об этом говорят следующие факты:
1. В октябре месяце Ерофеев был выселен из общежития решением общего собр[ания] и профкома ин-та за систематическое нарушение правил внутреннего распорядка: выпивки, отказы от работы по самообслуживанию, неуважение к товарищам, чтение и распространение среди студентов Библии, привезенной им в общежитие, якобы «для изучения источников средневековой литературы», грубость по отношению к студентам и преподавателям.
2. Ерофеев неоднократно пропускал занятия по неуважительным причинам. Всего им пропущено по н[астоящее] вр[емя] 32 часа. И, хотя, после выговора, полученного в деканате, и неоднократных предупреждений, он последующее время пропускал лекции, но занятия по уч[ебному] кино и физвоспитанию не посещал до конца.
3. Ерофеев оказывает самое отрицательное влияние на ряд студентов I-го и старших курсов (на Модина, Сорокина, отчасти Лизюкова, Авдошина, Зимакову, Ивашкину и т.д.), благодаря систематическим разговорам на «религиозно-философские» (так он их называет) темы. Скептическое, отрицательное отношение Ерофеева к проблемам воспитания детей, к ряду моральных проблем, связанных со взаимоотношениями людей, извращенные, методологически неправильные, несостоятельные взгляды Ерофеева на литературу (его будущую специальность), искусство, анархические, индивидуалистические взгляды на смысл и цель собственной жизни, некрасивое поведение в быту, бесконечная ложь в объяснениях причин того или иного поступка, все это делает невозможным дальнейшее пребывание Ерофеева в ин-те.
Ерофеев не сдал 2 зачета по неуважительным причинам (физвоспитание и учебное кино) и не явился на сдачу экзамена по устному народному творчеству.
Деканат, треугольник группы, профком, преподаватель-агитатор (Аксенова Е.М.) много занимались Ерофеевым, пытаясь помочь ему исправить его поведение. Его поведение дважды обсуждалось на собрании группы, в профкоме, на курсовом собрании. Неоднократно с ним беседовала доц. Аксенова Е.М.
Я беседовала с ним подробно 4 раза, предлагала ему конкретную общественную работу. Однако все принятые меры не дали желательных результатов. Ерофеев ведет себя по-прежнему и самым отрицательным образом влияет на окружающих.
Считаю дальнейшее пребывание Ерофеева в институте невозможным. Прошу Вас принять соответствующие меры.
Декан фил. ф-та Засьма. 27.01.1962″ (докладная Засьмы, справка Дудкина, приказ Киктёва, заявление Зимаковой, решение комсомольского собрания института цитируются по оригиналам, хранящимся в архиве Владимирского государственного педагогического университета. Их копии имеются в Литературном музее Венедикта Ерофеева в Кировске).
Интересно, что когда Ерофеев поступал, то декан назвала его «прирожденным филологом», а через шесть месяцев она же выявила у студента «извращенные, методологически неправильные, несостоятельные взгляды на литературу».
Видимо, одной докладной руководству института показалось мало. Казалось бы, недостойное поведение, несостоятельные взгляды, неподходящий моральный облик, пропуски занятий — всего этого достаточно для исключения. Но требовалось усилить впечатление, привести такие факты, которые бы однозначно свидетельствовали о том, что Ерофеев не имеет права учиться в институте. Декан, узнав о дружеских беседах Ерофеева с преподавателем философии Дудкиным за кружкой пива, попросила педагога написать свое мнение о студенте-первокурснике. Философию на первом курсе не преподавали, и Игорь Иванович мог бы отказаться от этого неприятного поручения. Но «безотказный» Дудкин согласился и написал «справку», в которой довольно четко изложил свое мнение о Ерофееве и причины, по которым он не может являться студентом данного института:
«Мне пришлось случайно беседовать со студентом 1-го курса т. Ерофеевым. Разговор шел на философские темы. Формальным поводом для беседы был вопрос о возможности его участия в философском кружке.
Надо заметить, что с самого начала Ерофеев отбросил все претензии диалектического материализма на возможность познания истины. Он заявил, что истина якобы не одна. И на мои доводы он отвечал не иначе как усмешкой.
В разговоре он показал полную политическую и методологическую незрелость. Он бездоказательно отвергает коренные принципиальные положения марксизма: основной вопрос философии, партийность философии и т.д. Кроме того, его хвастливо-петушиный и весьма нескромный тон очень неприятно действовал на окружающих.
Ерофеев, несмотря на болтовню, является абсолютным профаном в вопросах идеалистической философии. Он что-то слышал о Ф. Аквинском и Беркли, о Канте и Юме, но отнюдь не разобрался в их учениях по существу.
Я, как преподаватель философии, считаю, что Ерофеев не может быть в числе наших студентов по следующим причинам:
1. Он самым вреднейшим образом воздействует на окружающих, пытаясь посеять неверие в правоту нашего мировоззрения.
2. Мне представляется, что он не просто заблуждается, а действует как вполне убежденный человек, чего, впрочем, он и сам не скрывает.
29.01.1962 г. И. Дудкин».
Разумеется, чтение философов-идеалистов, тем более публичное высказывание их взглядов, никак не вписывалось в доктрину марксизма-ленинизма, призванную критиковать неугодных философов, не читая их. Тем более, что Фома Аквинский (1225/1226 — 1274) и Джордж Беркли (1685 — 1753) были ярко выраженными религиозными философами, а Дэвид Юм (1711 — 1776) доказывал непознаваемость мира. В отличие от докладной декана, отмечавшей недостаточно хорошее поведение студента, Дудкин делал упор на взгляды Ерофеева, которые шли вразрез с марксистско-ленинской философией. А это было гораздо более серьезным проступком. После этого его уже не могли держать в институте.
Ерофеев, конечно, мог бы в разговорах с преподавателями и студентами промолчать, не высказывать свои взгляды, не «лезть на рожон». Но возможность свободно излагать свои мысли он ценил выше, хотя понимал чем это ему грозит. Это был демонстративный отказ от получения официального образования, являвшийся еще и своеобразным проявлением духовной свободы писателя, актом его независимости.
На основании этих документов 30 января появился приказ ректора Киктёва Б.Ф.: «Студента 1-го курса Ерофеева Венедикта Васильевича, как не сдавшего зачетную сессию по неуважительным причинам и не явившегося по неуважительной причине на экзамен по «устному народному творчеству», а также как человека, моральный облик которого не соответствует требованиям, предъявляемым уставом ВУЗа к будущему учителю и воспитателю молодого поколения, исключить из состава студентов филологического факультета института. Основание: докладная записка».
Пострадал не только Ерофеев: были отчислены из института некоторые студенты, встречавшиеся с ним, а с остальными проведена воспитательная работа. Встречалась с Ерофеевым и студентка 3-го курса Валентина Зимакова. Через несколько лет она станет его женой, а пока ей пришлось перенести немало неприятных минут. Вот как вспоминал об этом Ерофеев: «А первую мою жену на предмет связи со мной вызывали трижды, а ее мать из отдаленной деревни (деревня Мышлино Петушинского района Владимирской области — Е.Ш.) — дважды, и все для, чтобы сообщить им, кто я такой. Теща ради этих бесед дважды проходила по пятнадцать километров и оба раза после слов начальства: «Ваша дочь спуталась с неким Ерофеевым — он не наш человек» спрашивала: «Это все?» и удалялась восвояси — в район Петушков» (10, с.37).
Сама Зимакова говорила об этом так: «Прошел слух о будто бы намечающемся нашем венчании в церкви… Кончилось тем, что меня взяли «под стражу» члены комитета комсомола, и я три дня жила у декана факультета, где меня всячески уговаривали порвать с Ерофеевым… И я вынуждена была дать обещание — не встречаться с Веней. Но, конечно, мы все равно встречались» (11).
Встречи Ерофеева с Зимаковой проходили тайно. Она уже перешла на четвертый курс, когда это открылось. Был поднят вопрос о ее исключении. Чтобы остаться в институте, Зимаковой пришлось писать оправдательное заявление: «Весной 1962 года был сделан выговор за связь с таким человеком, как Ерофеев, и в настоящее время мне грозит опасность исключения из института. Да, я искренно давала слово не встречаться с Ерофеевым и я старалась бороться с собой более 2-х месяцев. Но Ерофеев в духовном отношении гораздо сильнее меня. Его вечные преследования, преследования его друзей вывели вновь меня из нормальной колеи. Его влияние на меня, конечно, велико. Но ведь есть еще коллектив, который поможет (ведь летом я была совсем одна), да притом Ерофеев идет в армию. И если меня исключат из института, жизнь не представляет для меня ценности, идти мне некуда, слезы матери меня сводят с ума. Я готова на любые ваши условия, только бы остаться в институте. Связь с Ерофеевым — это большая жизненная ошибка. Я понимаю, что изжить е е необходимо, хотя и не сразу это получится. Я уверена, что пропущенные занятия восстановлю в самый кратчайший срок. Очень прошу оставить меня в институте, наложив любое взыскание. Зимакова. 1/Х — 62 г.».
К тому времени комсомольская организация ходатайствовала об исключении ее из института «за порочащую связь» с Ерофеевым. Дело Зимаковой дошло до бюро горкома ВЛКСМ, где за нее заступился член бюро Вячеслав Колесников, бывший студент ВГПИ. После этого комсомольское собрание группы Я-41, в которой училась Зимакова, приняло компромиссное решение: «Заслушав и обсудив поведение комсомолки Зимаковой В. собрание постановило: 1. Оставить студентку Зимакову в институте, но с тем условием, что она никогда не будет встречаться с Ерофеевым. 2. При первой же попытке встретиться с ним студентка Зимакова будет исключена из института без особого предупреждения. 3. За аморальное поведение объявить комсомолке Зимаковой строгий выговор с занесением в личное дело. Комсорг Сидорова». Таким образом, Зимакова осталась в институте и благополучно закончила его в 1964 году.
Ерофееву же приказали покинуть город. Вот как он сам говорил об этом впоследствии: «А из Владимира меня вывезли на мотоцикле, взяв перед тем подписку, что я покину область в сорок восемь часов. Вывозили меня по ходатайству институтской парторганизации, секретарь которой говорил так: «Сначала нашу землю топтали сапоги немецко-фашистских извергов, а теперь ее топчет Венедикт Ерофеев своими тапочками…» (10, с.37). Ерофеев поселился в деревне Мышлино, в доме матери Зимаковой. Нужно отметить, что тень «порочащей связи» преследовала Зимакову все время учебы. Когда она училась на последнем пятом курсе, в ее характеристике было записано, что на третьем курсе Зимакова попала под дурное влияние (правда, не было указано под чье влияние). Зато, окончив институт, она перестала оглядываться на своих воспитателей: в 1966 году у них с Ерофеевым родился сын.
Глядя из нашего времени в прошлое, трудно представить, что кого-то можно исключить из вуза за встречи с кем-либо. Но такое время было, и об этом всем нам нужно помнить.
Может быть, даже и к лучшему, что Ерофеев не получил высшего образования, сохранив, тем самым, самостоятельность суждений. Его взгляды не были затуманены господствующей идеологией. Образование — не главное в жизни. Многие выдающиеся люди не имели не только высшего образования, но и среднего. Можно назвать Максима Горького, Ивана Бунина, Михаила Шолохова, Иосифа Бродского… Известными их сделало самообразование, трое последних стали нобелевскими лауреатами.
В нашей стране очень часто людей начинают ценить только после их смерти. Показательно высказывание писателя Леонида Леонова: «В России отношение к национальному гению составляется так. 70 % — недоброе удивление пополам с любопытством, 15 — недоверие, не причинил бы чего-нибудь такого, 10 — прямой ненависти за столь неделикатное доказательство их собственного ничтожества, 4 — аплодисменты для сокрытия чувств, и 1 — радость, что закопали наконец» (12, с.101-102). Ерофеев лишь в последние полтора года жизни смог увидеть высокую оценку своего творчества, но подлинная слава пришла к нему лишь после смерти. В Москве установлен памятник героям поэмы «Москва — Петушки», в 1997 году писатель посмертно был удостоен премии Андрея Синявского, учрежденной «Новой газетой».
Сейчас во Владимире на старом здании пединститута установлена мемориальная доска, на которой высечено имя студента, проучившегося в вузе пять месяцев. Правда, творчество его в институте не изучается: ведь придется ворошить историю с исключением. В областном драматическом театре имени А.В. Луначарского была поставлена его пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора». Удостоился Ерофеев и отдельной статьи во «Владимирской энциклопедии», вышедшей в 2002 году. В местной прессе ежегодно появляются статьи о нем, воспоминания. Написана и поставлена пьеса владимирского писателя Анатолия Гаврилова «Сегодня пойдет снег» («Икота»), посвященная Ерофееву. Вдохновленный книгой «Москва — Петушки», другой владимирец Сергей Миляев написал рок-поэму «Петушки — Манхэттен». Местная писательская организация публикует материалы о Ерофееве в альманахах «Годова гора» и «Владимир», газете «Голос писателя», хотя Ерофеев не состоял ни в каких писательских организациях. Имя Ерофеева уже неотделимо от культурной жизни Владимира.
Список литературы
1. Муравьев В. «Высоких зрелищ зритель» // Ерофеев В.В. Записки психопата. — М.: Вагриус, 2000. — с.5-12.
2. Ерофеев В.В. Записки психопата. — М.: Вагриус, 2000. — 444 с.
3. Безелянский Ю.Н. Страсти по Луне: Книга эссе, зарисовок и фантазий. — М.: Радуга, 1999. — 368 с.
4. Венедикт Ерофеев, 26 октября 1938 года — 11 мая 1990 года // Театр. — 1991. — № 9. — с.74-122.
5. Шмелькова Н.А. Последние дни Венедикта Ерофеева: Дневники. — М.: Вагриус, 2002. — 320 с.: фот.
6. Домашняя беседа. — 1864. — 22 февр. (№ 8). — с. 212-213.
7. См. например: Рюриков Б. Ленин о Чернышевском и его романе «Что делать?» Из книги Н. Валентинова «Встречи с В.И. Лениным» // Вопр. лит. — 1957. — № 8. — с.126-134.
8. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 тт. Т. 11 / Под ред. П.И. Лебедева-Полянского. — М.: ГИХЛ, 1939. — 752с.
9. Ерофеев В.В. Собр. соч.: В 2 тт. Т.2. — М.: Вагриус, 2001. — 384 с.
10. Глинтерщик Р. Современные русские писатели — постмодернисты: Очерки новейшей русской литературы. — Каунас: Швиеса, 2000. — 376 с.
11. Фурсов А. Владимирские страницы Венедикта Ерофеева // Уч. газ. — 1991. — 14-21 июля. — с.20.
12. Леонов Л.М. Из записных книжек // Наше наследие. — 2001. — № 58. — с.101-103.
Окружение Ерофеева
1. Авдошин Авенир Гаврилович (р. 1938) — студент ВГПИ в 1958 — 1963 гг.
2. Аксенова Евдокия Максимовна (1917 — 1986) — преподаватель ВГПИ в 1953 — 1971 гг. Читала курсы русской литературы Х1Х и ХХ веков, методику преподавания литературы и спецкурсы по творчеству А.П. Чехова и В.В. Маяковского. В 1940 году окончила Крымский педагогический институт. В 1951 г. защитила кандидатскую диссертацию на тему «Реализм А.П. Чехова (период сотрудничества писателя в «Осколках»)» в Киевском университете. Докторскую диссертацию на тему «Творческая индивидуальность писателя» защитить не смогла, так как она «излагает уже известные в советском литературоведении положения, обходит существенные вопросы», имеет ошибочные суждения и страдает неполнотой библиографии. В связи с болезнью переехала в Крым в 1971 году. Член Союза писателей с 1961 г. Автор книг: «Художественное выражение позиции писателя» (Владимир, 1959), «За хороших и разных» (Владимир, 1961), «Воспитание чувств художественным словом» (М., 1962), «Спецсеминар по поэтике» (М., 1962).
3. Дудкин Игорь Иванович (р. 1924) — преподаватель философии ВГПИ, был зав. кабинетом марксизма-ленинизма в институте, вел студенческий кружок по изучению философии. Заочно окончил Московский педагогический институт имени В.И. Ленина. Инвалид Великой Отечественной войны (ранен 25.02.1944 под Кировоградом, был командиром танка Т-34). В ВГПИ с 1946 г. — лаборант кабинета основ марксизма-ленинизма. В настоящее время на пенсии.
4. Засьма Раиса Лазаревна (1924 — ?) — в ВГПИ работала в 1958 — 1991 гг. Была деканом филологического факультета института (1958 — 1987), старшим преподавателем кафедры литературы (вела курсы русской литературы второй половины Х1Х века, русской литературы ХХ века, советской литературы, введения в литературоведение, спецсеминары по творчеству А.М. Горького, А.Н. Толстого, В.В. Маяковского, Л.М. Леонова, истории советского романа). Окончила педагогический институт в Куйбышеве. Аспирантуру закончила в 1949 г. без защиты диссертации. Диссертацию «Раннее творчество А.Н. Толстого (1907 — 1914 гг.)» защитила в 1962 г. В 1991 г. вышла на пенсию, затем уехала в Израиль, где и умерла.
5. Зимакова Валентина Васильевна (1942 — 2000) — студентка ВГПИ в 1959 — 1964 гг.
6. Зимакова Наталья Кузьминична (1894 — 1981) — мать В.В. Зимаковой. Работала в колхозе «Вперед» в селе Караваеве Петушинского сельсовета. Имела шестерых детей. Муж умер в 1951 г. Получала пенсию 27 рублей, выручало личное подсобное хозяйство.
7. Ивашкина Нина Ивановна (р. 1940) — студентка ВГПИ в 1958 — 1963 гг. 8 декабря 1961 г. ей был объявлен выговор, а в 1962 г. (с 29 марта по 15 апреля) она вынуждена была взять академический отпуск.
8. Иорданский Анатолий Михайлович (1907 — 1974) — работал в ВГПИ в 1952 — 1974 гг. Сын священника. В 1929 г. отчислен из состава студентов Ярославского пединститута из-за социального происхождения. В 1936 г. ему все же удалось закончить институт заочно. Окончил аспирантуру МИФЛИ в 1940 г. Доктор филологических наук с 1965, с 1966 — профессор. В ВГПИ был завкафедрой русского языка, где читал лекции по истории русского языка, введению в языкознание, диалектологии. Автор монографии «История двойственного числа в русском языке» (Владимир, 1960) и многочисленных статей. В 1971 г. награжден орденом Ленина.
9. Киктёв Борис Федорович (1924 — ?) — работал в ВГПИ в 1958 — 1984 гг. В 1949 г. окончил факультет истории Крымского педагогического института имени М.В. Фрунзе. Кандидат философских наук с 1954 г. Начинал работу в ВГПИ зав. кафедрой марксизма-ленинизма. С 1960 г. назначен ректором ВГПИ. С 1977 г. профессор. В 1984 г. вышел на пенсию.
10. Колесников Вячеслав Николаевич (р. 1943) — студент ВГПИ в 1960 — 1963 гг. В 1963 г. был призван в ряды Советской Армии. На первом курсе был секретарем комсомольской организации филологического факультета, затем — секретарем комсомольской организации института. Позже был назначен членом бюро горкома ВЛКСМ г. Владимира.
11. Лизюков Василий Федорович (р. 1940) — студент ВГПИ в 1961 — 1962 гг. в 1962 г. перевелся на заочное отделение в связи с тяжелым материальным положением и стал преподавать в средней школе пос. Великодворье Курловского района Владимирской области.
12. Модин Борис Тихонович (р. 1938) — студент ВГПИ в 1961 — 1962 гг. В 1962 г. перевелся на заочное отделение в связи с семейными обстоятельствами.
13. Муравьев Владимир Сергеевич (1939 — 2001) — переводчик, историк английской литературы, критик. Окончил филологический факультет МГУ. Работал во ВГБИЛ в отделе обработки литературы, был заместителем ответственного редактора журнала «Диапазон» («Современная художественная литература за рубежом»). Автор книг «Джонатан Свифт» (М., 1968) и «Путешествие с Гулливером» (М., 1972). Перевел с английского книгу В. Ирвинга «Альгамбра», повесть Ф.С. Фицджеральда «Алмазная гора», роман М. Спарк «Memento mori», трилогию Дж.Р.Р. Толкина «Властелин колец», роман Т. Шарпа «Дальний умысел», рассказы О.Генри, У. Фолкнера, И. Во и др. Познакомился с В. Ерофеевым во время учебы того в МГУ, оказал на него большое влияние.
14. Сорокин Борис Александрович (р. 1940) — студент ВГПИ в 1961 — 1962 гг. 4 апреля 1962 г. написал заявление с просьбой отчислить его из института.
Автор выражает благодарность руководству Владимирского государственного педагогического университета за предоставленную возможность использования архивных материалов, без которых эта статья не была бы написана.
Автор: Евгений Шталь
