Как же стремительно всё теперь происходит. Вот ведь только что, совсем недавно, в юное ещё издательство «Книжная палата» пришли Саша Давыдов и Юра Ефремов, и речь пошла об альманахе «Весть». И сразу — сомнения, переполохи: что за вольный такой альманах, как бы чего не вышло, и будет ли выгода? И самый неопровержимый отвод всей затее: да они же «Москва — Петушки» включили, это вообще непечатно!
Потом было так: если издательство (то есть главный редактор) возьмёт на себя «Петушки», то всё остальное в альманахе — уж как-нибудь. Я, к счастью, раньше не читал (не было привычки бегать за самиздатом, а в руки попадает — читаю). Если бы раньше читал, наскоро, по-самиздатски, не знаю, как бы теперь поступил…
И вот — читаю. Уникальность процесса смог оценить только потом. Представьте, что некий редактор впервые читает список неизданной вещи, о которой давно говорят, и публикация зависит от этого чтения… А вещь называется, ну, скажем, «Горе от ума». Такое чтение не может не быть вульгарным. Ведь главный решаемый вопрос не в том, что за вещь, а — можно или нельзя?
Я очень мало понял эти трагические листы, но и забыл быть вульгарным. Я ведь слышал, что это матерный, чёрный роман, беспредел алкогольный и вообще не роман, а чёрная хохма. И вот, читая, я ужасался, что мог не прочитать и остаться с тем представлением, со слов. Отчего-то всё время вертелось:
…Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь…
Нет, не «Кубанской», не «Свежестью», не «Слезой комсомолки», — высочайшей и очень давно не испытанной гармонией упивался я, глотая медленно и неправильно эти и матерные, и алкогольные, и чёрно-хохмаческие строки.
И уже не стоял так вопрос: возьму ли я на себя? Разве же в этом дело? Ну, приходил к нам в редакцию другой Ерофеев; принёс «Русскую красавицу», сказал:
— Если хватит у вас смелости…
Я прочитал. И вернул Наде Ганиковской:
— Пусть живёт. Но не здесь.
А когда я где-то прочитал, что Лимонов пользуется «крепким мужским языком», изумился до крайности: во-первых, этот «мужской» язык, слишком хорошо знакомый мне с довольно раннего детства, присущ и второгоднику из пятого класса, а во-вторых, написать отчётливо короткое слово всего из трёх букв — и сколько раз угодно — это слишком нетрудно. Но в чём же здесь искусство?
А тут — такая гармоническая странность. Стихи, растущие из сора, но не срезанные, не перенесённые в хрусталь, а — сор, цветущий цветами.
А потом я увидел его. Веничку Ерофеева… Что же мы лиц-то не видим?! Ведь на то они и лица, они же говорят! Никогда не лицезрел я более прекрасного лица. Да, именно так — лицезреть его хотелось. Глаза — невероятной глубины, голубизны и светлости.
Через двадцать лет после окончания кабельных работ в Шереметьево мы праздновали выход «Вести» и первую в родном отечестве публикацию «Москва — Петушки». Венедикт Васильевич подарил мне автограф. Текст его был аристократически прост: такому-то от автора с почтением. Затем он указал год, я протянул уже руку, а Венедикт Васильевич что-то ещё приписал. Я прочитал, отойдя:
В День Советской милиции.
В церкви, на отпевании, было много народу. Мы вышли вместе с Федотом Федотовичем Сучковым, добрались до его мастерской у Петровских Ворот и помянули писателя Венедикта Ерофеева.
Потом издательский редактор «Вести» Вика Сагалова возила меня к жене Венедикта Васильевича Гале. Та рассказывала, как грабят её новые издатели из старых комсомольцев. По поводу оплаты отдельного издания «Петушков» один из них сказал:
— А объем — какой? Маленький. Надо было больше писать!
Мы говорили о возможных изданиях. В частности, о дневниковых записях. Галя дала несколько ксерокопированных страничек для образца. Так они у меня и остались. На первой страничке стоит заголовок:
