Благая весть. Венедикт Ерофеев.
Александр Генис
Даже тем, кто его знал, иногда кажется, что Веничка соткался из пропитанного парами алкоголя советского воздуха, материализовался из той мистической, фантасмагорической атмосферы, в которой вольно дышит его так никем и не превзойденная в нашей новейшей словесности проза. С каждым годом из тех, что прошли со дня его смерти в 1990-м, все труднее поверить в то, что за мифическим образом Венички стоит настоящий — а не вымышленный, на манер Козьмы Пруткова — автор поэмы «Москва-Петушки», эссе о Василии Розанове, коллажа «Моя маленькая лениниана» и трагедии «Вальпургиева ночь».
Дело в том, что Венедикт Васильевич Ерофеев родился, жил и умер в другую — советскую — эпоху. Но он — один из очень и очень немногих русских писателей — в ней не остался. Немногочисленным страницам его сочинений удалось пересечь исторический рубеж, разделяющий две России — советскую и постсоветскую.
Почему же именно Веничке чуть ли не в одиночку выпала честь представлять нынешним читателям литературу последнего советского поколения?
Потому, что Ерофеева не интересовало все, что волновало ее. Он не просто стоял над всякой партийной борьбой, он заведомо отрицал ее смысл. Ерофеева не занимали поиски национальных корней или проблемы демократизации общества. В сущности, он был в стороне и от экспериментов литературного авангарда, который считает его своим классиком.
Суть его творчества в другом. Ерофеев — очень русский автор, то есть, как писал академик Лихачев, писатель, для которого светская литература намертво повязана с христианской традицией откровения, духовного прорыва из быта в бытие. Текст Ерофеева — всегда опыт напряженного религиозного переживания. Все его мироощущение наполнено апокалиптическим пафосом.
На этих древних путях и обнаруживается новаторство Ерофеева. Оно в том, что он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него как бы еще не разделены, а нормы, среднего стиля нет вовсе. Поэтому все его герои- люмпены, алкоголики, юродивые, безумцы. Их социальная убогость — отправная точка: отречение от мира как условие проникновения в суть вещей. Прототипов ерофеевских алкашей можно было бы найти в монахах-аскетах, бегущих спасаться от искушений неправедного мира в пустыню. И действительно, в изречениях раннехристианских отшельников легко обнаружить типологическое сходство с ерофеевскими сочинениями.
