13 ноября 1982
Милая Тамара Васильевна, добрый день (и извини, что
зелеными чернилами). Твое письмо получили еще до моего дня
рождения и, по традиции, отвечаем не сразу. Получили обе твои
бандероли, одну в конце октября (Ларошфуко, Паскаль и пр.,
гётовские стихи), другую в начале ноября (10-й том графа и 11-
й Федора Мих.). Благодарю и пр., и вдруг да чем-нибудь
возблагодарим. (А Нибелугнов все-таки зажала!) [...] Короче,
день рождения обстоял вполне благочинно, и я намеренно почти
ничего не пил, и (вот что удивительно), и Галина меня
перехвалила: все последовали моему образцу, и все обошлось
"без бурь, без громов и без молний" (Висс. Белинский). Я
заведомо спровадил всех потенциальных экстремистов, налив им
по рюмке водки и мысленно дав поджопника, а всех
максималисток, поочередно с каждой кулуарно беседуя, заверил в
своей любви и в их единственности. Нина Васильевна была в
гостях накануне 24-го окт. и подарила томик моей любимицы
Марины Цвет., я немножко посвятил ее в то, что делается дома.
Она, в отличие от хозяйки дома, восприняла это как сгусток
смехотворных и запоздалых шалостей. [...] Благодарение Богу,
сегодня первый день этого лета и этой осени, когда в доме ни
одной бабенки. Можно сесть за переводы и пр. Между делом, могу
похвалиться; за октябрьские контрольные работы, сочинения по
немец и пр. получил опять "отлично". (За все сентябрьское-то
же самое.) К 20/ХI мне надо сдать столько переводов, что я
схватился за голову и отложил на время все эти атрибуты
Беранже и Хафиза: девок и вино. Быть круглым отличником на 45-
м году жизни немножечко нелепо, но все-таки чуть лучше, чем в
этом же возрасте быть забулдыгой и блядунишкой. Хорошо еще,
что сохранилась четкость памяти, въедливость в немецкие тексты
и интерес ко всему земному и небесному, от Аристотеля до
Фарабундо Марти. Теперь другая помеха занятиям: по случаю
кончины нашего президента мне на голову свалилась такая бездна
добротной музыки, что я едва успеваю перебегать от радио к
телевидению и обратно. Допустим, только что по радио
закончилось мое любимое получасовое Andante из 4-й симфонии
Брукнера, как слышишь: в той комнате, по телевизору, начали 8-
ю сонату Бетховена; не успев ее дослушать, бежишь на кухню, п.
что там без всякого предупреждения вступила самая скорбная и
горемычная часть из 1-й сюиты Сибелиуса и т.д.*
С Венедиктом младшим усложнено. Хоть и установлена телеф.
связь с его школойинтернатом, он без матери не отваживается
выйти на свет божий, в т. числе в столицу [...]. Посмотрим. Во
всяком случае, ему там осталось недолго. В 20-х числах туда
нагряну. Пью меньше, чем умеренно. Общая настроенность почти
превосходная. Пиши о себе и о Кольском, Т. В. Не пеняй на нашу
эпистолярную ленивость. Все некогда. Жму руку, и не унывай.
В. Ерофеев
Р. S. Только что, 13/ХI, узнал еще об одной смерти: мой
приятель Петр Ионыч Якир, сын знаменитого командарма и отец
вышеупомянутой Ирины Якир, скончался от цирроза печени. В
среду с Галиной идем на похороны. Бог знает, что в этом году
делается. От Галины поклон. И, в связи со всем этим,
искреннейше желаю долголетия.
В. Ерофеев
* Кстати, когда я через год была в Москве и пришла к нему в гости, первый же вопрос его был: "Ты помнишь ту музыку, когда в зал вошла Индира Ганди и подошла к гробу Брежнева?" - "Что ты, эта музыка меня просто потрясла!" Он: "Иди-ка сюда". И сразу же поставил мне пластинку с этим произведением Бетховена. Он почему-то считал, что в нашей семье именно у меня есть восприимчивость к музыке. Когда я к нему приезжала и у него было настроение, он говорил: "Идем, послушаем музыку. Там гости шумят, на кухне грохот, а он меня заводит в свою комнату, включает проигрыватель: "Сиди, слушай". Так он меня заставлял Прокофьева слушать, Шостаковича, Сибелиуса, Бетховена. Я помню, в молодости он как-то приезжает и говорит: "Что я тебе привез! А то ты слушаешь все время одно и то же". И подарил мне пластинку "Болеро" Равеля. Он почему-то не очень любил Россини, Штрауса, Моцарта - они казались ему уж слишком красивыми, он считал, что это даже легковесно. Он любил музыку, которая носила трагический оттенок. И с таким видом ее слушал, что я не от музыки, а глядя на его лицо, готова была заплакать, особенно в последние годы, когда он совсем был болен. А когда Вена был в хорошем настроении, то он ставил пластинку и наблюдал за мной: какое впечатление, нравится или нет, и если видел, что до меня "доходит", то был доволен. В нем была педагогическая жилка. Вот так же и стихи - он мне привил к ним любовь. Когда бы я ни была у них в Москве, он тут же хватает или томик Цветаевой, или Сашу Черного, и все внушает: "Ну-ка читай!" Старался меня "образовать": "Ну, что у тебя за консервативный вкус! Не одного же Пушкина любить!" Как-то в Абрамцеве гуляли по лесу, разговорились о Пушкине, и я стала что-то на память говорить из "Евгения Онегина". Он: "Ну-ну, еще что помнишь?" и проверял потом, не соврала ли я.
Автор: Василий Васильевич Ерофеев
Дата публикации: 13.11.1982
