"Место актера в буфете", говаривал, помнится, один из героев Островского. Прав он был, нет ли не знаю, но молодые актеры старой Таганки избрали себе место для исполнения "Москвы Петушков" именно в буфете. Место неудобное тесное, душное, но, наверное, единственно приемлемое респектабельность даже старотаганской сцены что-то убила бы в этом спектакле. Присядешь на краешке, вытянувшись или изогнувшись, и одновременно погрузишься в черную метафизику нашего бытия.
Говорят, когда Юрий Петрович Любимов увидел первые этюды на тему "Москвы Петушков", он сразу захотел показа на публике. Впоследствии мэтр собирается дорабатывать, дополнять талантливый импульс молодой Таганки, чье становление пришлось на столь неблагодарное для театра время. Пока же это несколько этюдов, нежданно-негаданно получивших право называться спектаклем. Исполнитель главной и единственной словесной роли Александр Цуркан и актеры, создающие для его игры пластическо-музыкальный фон, творят свой театр из всех подвернувшихся им под руку предметов. А под руку в буфете могут подвернуться стулья, стойки, тележка для грязной посуды да, собственно говоря, и все. Материал небогатый, но быт Венички Ерофеева тоже особой роскошью не отличался. Так стул, например, может сыграть роль и упившегося собутыльника, которого надо поставить на ноги, или любимой, которая отказывается ехать с тобой на край света. Лязгающая тележка может символизировать крепость выпитого коктейля. Самую страшную роль играют здесь буфетные стойки. Они оказываются орудием в руках двух невозмутимо-безликих молодцов, планомерно загоняющих Цуркана-Ерофеева в смертельную ловушку первые раскаты той трагедии, которая разыгрывается в повести, но которой так и не оказалось в спектакле. Наш лирический герой инстинктивно уворачивается от надвигающегося кошмара (словно кожей чувствует опасность, но еще не осознает ее) и попадает в грохочущую электричку, следующую до Петушков.
Попутно заметим, что текст (приколотый на веревочку прищепкой для белья) не воспроизводится с абсолютной точностью (как это было, например, совсем недавно в элегантной "Пиковой даме" Петра Фоменко), а становится лишь вдохновляющим поводом для1 поисков особого театрального наречия, где каждая фраза Ерофеева переведена на язык жеста, пластики, музыки (которая в свою очередь распадется на два потока мелодии с настроением Василия Немировича-Данченко и запредельные, какие-то первобытно-космические импровизации на духовых Сергея Летова те "голоса", которые поют и стонут в мятущейся веничкиной душе). Актеры его находят, и даже в избытке. Ни одно слово не сказано в простоте. Каждой фразе предшествует ее пластический или музыкальный (или и тот и другой) эквивалент, вызывающий уважение за свою исполнительскую культуру, но иногда закрывающий пронзительную ясность ерофеевской повести.
Очень хочется верить, что из массы талантливых и свежих находок впоследствии по-настоящему родится спектакль стремительный и яркий, в котором найдется место и глубокому культурному контексту, и щемящей трагичности "Москвы Петушков".