«Принеси запястья, ожерелья,
Шелк и бархат, жемчуг и алмазы
Я хочу одеться королевой,
Потому что мой король вернулся!»
В. Ер. «Москва — Петушки»
В первый раз я прочитал «Москва-Петушки» в 1988 году. Трудно описать те чувства, которые посетили меня после прочтения поэмы. Полный восторг? Наверное. А какие еще чувства могли возникнуть у восемнадцатилетнего человека в период всенародного употребления портвейна? Потом были еще прочтения — и каждый раз разные ощущения. То ощущение полного понимания всего написанного, то ощущение абсолютной бесполезности жизни, то ощущение какой-то неправдоподобной эрудированности автора, то ощущение его невероятного таланта смешить. Но всегда было принятие некоей мистики происходящего в поэме, казалось, что именно так все и должно быть.
Так случилось, что мне пришлось родиться на родине Венички, в Хибинах. Тот дом, где семья Ерофеевых жила до войны не сохранился1, но я прекрасно знаю место, где он стоял. И я вполне могу предположить, что у человека, который провел свое детство в такой глуши появилось неискоренимое желание жить по-другому. Более того, мне кажется, что Хибины — это особая среда, в которой вырастают особые люди, поэтому я возьму на себя наглость иначе, нежели принято, взглянуть на личность Венички и на его «Великую Поэму».
Вообще-то существует два основных мнения о поэме. Первое: «Москва-Петушки» — это великое произведение. Польский профессор Стравинский в предисловии к лондонскому изданию «Петушков» (на польском языке) сказал: «Книга свидетельствует о том, что это — последняя вспышка русского национального сознания перед тем, как окончательно погаснуть». Справедливости ради надо сказать, что Ерофеев отнюдь не гордился таким мнением. Или, например, радиоголос Тель-Авива говорил такую вещь сразу после того, как поэма попала на запад: «Кто бы ни скрывался под этим вычурным псевдонимом «Венедикт Ерофеев», ясно одно: писатель — еврей». Что еще сказать? Да после этого — ничего.
Второе мнение: «Москва-Петушки» — безобразная апология алкоголя, глупость, недостойная не то что прочтения, но даже и упоминания. Я думаю, что к столь радикальному неприятию можно отнести и то мнение, что «М.-П.» — это «Лишенная «политического нерва» исповедь российского алкоголика»2. Там же мы можем прочесть про «Редкостно высокий уровень авторской, художественной искренности и правдивости». Все это, очевидно, совсем не так.
В чем же дело? Что дает повод безусловно уважаемому Михаилу Эпштейну рассуждать о мифологичности самого персонажа Венички, о странной силе притяжения его «бессмертной» поэмы? Эпштейн сравнивает Ерофеева с Василием Блаженным3, считает, что главное в поэме — отсутствие какой бы то ни было энергии, антиэнтропия, неприемлемость подвига в любом его проявлении. Владимир Муравьев выводит целую теорию «противоиронии» в своем шутливом предисловии к самостоятельному изданию «М.-П.» Ну ладно — Эпштейн, у него профессия такая, но Муравьев, ближайший друг Вени — зачем он пытается найти в поэме то, чего там, по-моему разумению, нет? Давайте построим свою теорию.
Веня Ерофеев — младший ребенок в бедной семье работника железной дороги. Надо понимать, что такое была станция Апатиты (или станция Имандра, или станция Хибины) в конце тридцатых, чтобы представить себе всю возможную бедность этой семьи. Там и сейчас-то от грусти помереть можно, не то что шестьдесят лет назад. Отца посадили, мать работать в силу разных причин не могла и жила на деньги, которые выделялись детям. Не в силах так обременять детей, она оставляет их и уезжает. И в этих условиях Веня решает поступать в МГУ. Странно? Да, странно. С самого детства он отличался невероятной памятью, граничащей с феноменом. Сестра его Нина Фролова рассказывала, что он знал наизусть отрывной календарь, что висел на стене у них в доме — все 365 дней. Еще до школы знал. Его родные развлекали гостей: «Веня, а когда будет восход солнца 16 марта?», «Веня, а что написано на обратной стороне листика за 28 августа?» Процент ошибок в его ответах был равен нулю. Никто в семье не знал, когда Веня научился читать. Просто он стал читать и все. И с самого детства в нем проснулась почти неограниченная страсть к независимости. Он, например, не хотел в школе приняться в октябрята. Вы можете себе представить, что отказываетесь приняться в октябрята? А он отказался. Когда учительница удивленно спросила его, почему он не хочет, когда все хотят — он сказал, что не желает быть как все. Так и не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем. Это в сороковые-то годы и при сидящем отце! Может, в связи с уникальной памятью, может, еще почему в нем открылась страсть к чисто энциклопедическому накоплению знаний. Ольга Седакова4 рассказывала, что он вел дневник грибника — где, когда и сколько грибов он собрал. Он знал день появления первых медуниц и первых желтых листьев, даты прилетов и отлетов птиц. Друзья, зная его такую страсть в шутку подарили ему школьный дневник наблюдений за природой — и Веня старательно его заполнял каждый день, отмечал температуры и состояния солнца, время восхода и заката. А как вы отнесетесь к его знанию нормальных температур диких и домашних животных?
