В 1970 году в количестве двух экземпляров на машинке вышла в свет повесть 30-летнего Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Прочла ее «вся Москва», а затем и провинция, близкая и далекая. Автора признали и полюбили без всяких подсказок литературной критики.
А ведь повесть не очень-то льстила. Мрачная картина упадка и самоистребления общества вырисовывалась из блистательного игрового текста, какого давно не видел истосковавшийся по искусству слова читатель.
Сейчас Венедикт Ерофеев обременен славой, хотя жизнь его далека от того, что именуется «процветанием». Он перенес тяжелую операцию, благодарное отечество отвалило ему 26 рублей пенсии по инвалидности. Его пьеса «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» идет в театре, эссе «Розанов глазами эксцентрика» опубликовано в альманахе «Зеркала», а повесть «Москва — Петушки» напечатана уже дважды — в журнале «Трезвость и культура» и в альманахе «Весть». Писатель любим литературными друзьями, его одолевают интервьюеры из-за границы, представители отечественной прессы, почитатели, посетители…
Но давайте от «счастливого конца» вернемся к началу. Если кого-то шокирует необычность суждений автора «Москвы — Петушков», тот волен искать в литературе и в жизни другие ориентиры.
— Венедикт Васильевич, правда ли, что в школе вы всегда были отличником и, приехав из «глубинки», сразу поступили в МГУ имени Ломоносова?
— Имени Ломоносова… Это я взял и приехал, мне было страшно немножко, потому что я действительно впервые за свою жизнь пересекал Полярный круг. Тем, кто пересекал его с юга на север, и то страшновато, а тому, кто с севера на юг — куда страшнее… Я увидел первую березку и обалдел, я увидел…
— В семнадцать лет?
— Мне еще не было семнадцати. Я увидел первую корову и подивился: ба, еще на свете есть коровы. Я, однако, доехал до Москвы… Экзаменов тогда не требовалось, только собеседование. Прошел получасовое собеседование с профессором Шанским, и он сказал добро. Я тут же подал телеграмму в Кировск, на Кольский полуостров: «Поступил. Ерофеев. Все». А первое, что я услышал, когда вошел в этот храм науки имени Ломоносова, было: делай раз, делай два, напра… нале… и так далее. Я тут недавно рассказывал Центральному телевидению одну историю, но они едва ли пропустят. Это уж точно. Майор, который вел наши военные занятия, сказал однажды: «Ерофеев! Почему вы так стоите? Неужели нельзя стоять стройно, парам-пам-пам! Главное в человеке, и он прохаживается перед строем наших филфаковцев, — главное в человеке — выправка!» Ну, я ему и сказал, это, мол, вовсе не ваша фраза, это точная цитата из Геринга, конец которого, между прочим, известен…
— А что, интересно, ответил товарищ майор?
— Товарищ майор ничего не ответил, но дал мне глазом понять, что мне недолго быть в МГУ имени Ломоносова. Но ничего не возразил — что на это возразишь!
— И майор как в воду глядел…
— Да, после третьего семестра меня, ну и так далее.
— И чем вы занимались, так сказать, до 1985 года?
— Чем занимался? Да чем только не занимался. Работал каменщиком, штукатуром, подсобником на строительстве Черемушек, в геологоразведочной партии на Украине, библиотекарем в Брянске, заведующим цементным складом в Дзержинске Горьковской области… Кем угодно.
— И все это время вас не печатали?
— Как то есть не печатали, когда практически во всех государствах… Сначала был на меня наплыв стран НАТО, примерно с 76-го по 81-й, потом они отхлынули. Потом пошли страны Варшавского Договора.
— У нас вас тоже читали, и очень немало…
— Дело даже не в этом. Были читатели очень дурного разбора. Им было наплевать на суть, главное, был оттенок запрещенности. Такие никогда не будут смотреть Рафаэля, а вот надписи в туалете Курского вокзала будут очень и очень изучать.
