Набирая на компьютере рассказ “У моего окна”, обнаруженный в архиве Венедикта Васильевича Ерофеева, я думала о букве “ё”, о которую то и дело спотыкался мой взгляд и посылал строгие команды мозгу. Но пальцы не слушались и вместо прелестной буковки с двумя точками упорно выстукивали соседку по алфавиту – унифицированную букву “е”, привычную взору “читателя газет – глотателя пустот”. В архиве писателя Венедикта Ерофеева эта игнорируемая газетчиками и новаторами русского языка буква имеет прочные позиции: рука писателя каждый раз аккуратно выписывает ее там, где необходимо, согласно правилам орфографии. В простой ученической тетрадке в линейку, куда чья-то, но определенно женская рука попыталась переписать этот рассказ, правила написания соблюдаются так же неукоснительно. Однако попытка неизвестной переписчицы прерывается буквально на полуслове: рассказ не успевает дорулить даже до середины второй главы. Дальше много-много пустых страниц, а на последнем, тоже пустом листе фраза: “Неведомы цели Твои о, Господи; и неисповедимы пути Твои”. 18. IУ 60 г.”.

Рассказ нашелся в папке, переданной вдовой писателя, Галиной Ерофеевой, незадолго до ее смерти итальянскому переводчику и литературоведу Гарио Дзаппи. Все эти листочки и тетрадки, рукописные и машинописные наброски, записную книжку, на которой написано: “взамен всех украден<ных> в июле 1972 г.”, он берег много лет и, в свою очередь, несколько месяцев назад передал папку сыну и невестке писателя, пытающимся сегодня собрать воедино все написанное Ерофеевым-старшим. В папке, сохраненной итальянцем, нашелся даже кусочек текста, который, судя по всему, продолжение “Благой вести”, включенной издательством “Вагриус” во второй том собрания сочинений Ерофеева и снабженной сноской: “Окончание рукописи утрачено”. Вот он, этот кусочек.

“И воды сомкнулись над головой неведомого страдальца, и смущение запечатлелось на юных лицах, и взглядом окинули фейерверк”. На этом месте в книге поставлена точка. Сохранившаяся машинописная страница под номером семь начинается словами, завершающими и мысль, и предложение:

…“всплывающих пузырей,
но, околдованные, повиновались, и с рыданием последовали за Мной, и Я говорил им:
“Не убивайте в себе сожалений и исполните – с этого часа грудь ваша полнится тем содержанием, для которого она предназначена;
жертва, принесенная вами на алтарь оживления утопленника, была бы менее преступна, но и менее благотворна для вас самих.
Не утирайте ваших слёз,
ибо свершившееся непоправимо, и дорогою ценою куплен ваш отказ от великодушия”.
И плакали горше прежнего, и Я вразумил их, и листва подмосковных рощ дарила нам тень и прохладу,
и пищей нам служили фабричные отходы и головки болотных тритонов, и певчие птицы услаждали наш слух;
и шли до нового рассвета, приводя в изумление встречных благородством нашей поступи и нищетой наряда.
Когда же – в пыли столичных пригородов – вошли мы под своды молодёжных палаццо,
изнурённые мыслью, мы дивились: их было без малого сто тридцать, влачащих дни свои под знаком молодого задора и ослиной безмятежности,
и в сладостной неге предавались лобзаниям, и ковыряли в носу, и читали решения июньского пленума,
и, завидя Меня, спросили идущих со Мной:
“Кто этот пилигрим? И венец Его, и поучения одинаково смехотворны”.
И Я отвечал им:
“Преждевременно – называть имя пославшего Меня в этот мир;
взгляните – мелкие воды прозрачны, глубокие же – неисследимы;
но говорю вам – среди вас, простофиль, избалованных поэзиею трудовых будней,
пребуду до той поры, пока десятая доля”…

Здесь рукопись вновь обрывается, и оставшуюся половину страницы украшают лишь фигурно выпечатанные на машинке точки и запятые. Кто занимался сей филигранной работой – сам автор или люди, его окружавшие, – неизвестно. Как неизвестно, существует ли вообще окончание “Благой вести” или она не дописана, а приведенный выше кусочек и есть самый-самый край? Как неизвестно, существовал ли в окончательном варианте роман Ерофеева “Дмитрий Шостакович” или только на уровне замысла – в тех самых достаточно внушительного размера кусках, что рассыпаны по его записным книжкам? Загадок много по сей день.

– Рукописи мои действительно пропадали, – говорил мне Ерофеев. – “Шостаковича” потерял в электричке, вернее, украли авоську, где были, кроме него, две бутылки вермута. Роман опять же об алкоголиках, а события происходят во Владимирской тюрьме.

– Желания восстановить книгу не возникало?

– Было, пробовал. Но получилось то, что, образно говоря, получилось из громадной Российской империи к лету 1918 года – крохотная нечерноземная зона. И я тихонько задвинул “попытку” в отсек своего стола.

– Может быть, роман еще найдется… – предположила я.

Он немного помедлил и сказал:

– Вообще-то я знаю, кто украл рукопись…

После смерти Ерофеева его близкий друг, литературовед и переводчик Владимир Муравьев, которому писатель доверял и с которым неизменно советовался, отрезал: “Все это ерофеевские фантазии. Не было никакого романа “Шостакович”, никогда не было! А вам он мог что угодно наплести”.

А в 1995 году роман “нашелся”. Поэт Слава Лён, тоже представляющий себя другом Ерофеева, пришел в редакцию “Литературной газеты” и заявил, что рукопись романа “Дмитрий Шостакович” хранится у него, и рассказал душещипательную историю “вызволения книги из рук литературных злодеев”. Однако все “десять спасенных листов” хоть и обещал, но так и не показал, ограничившись небольшим отрывком, который предоставил для публикации в газете. Понимая, что есть все основания для подозрений в мистификации, связанных как с самим текстом, так и обстоятельствами его чудесного воскресения, мы напечатали материал под рубрикой “Литературный детектив”. Сын Ерофеева Венедикт-младший, прочитав публикацию, сказал: “Отец никогда бы не написал: “менты”, он бы сказал: “мусор'а”.

Правда всплыла недавно и оказалась простой, банальной и горькой: к большим кускам, выдернутым из неизвестной в те годы “Благой вести”, действительно принадлежащей перу Ерофеева, Лён, видимо, располагавший рукописью этого произведения, совершенно спокойно присовокупил нечто собственного сочинения. И – не смущаясь – выдал за пропавшего “Дмитрия Шостаковича”. То, что при этом пришлось оболгать и поэта Леонида Губанова, и академика Мигдала, “сочинителя” не смутило. Мертвые ведь перечить не станут. Ерофеев писал в своих записных книжках: “Стыд – лучшее из числа “благородных чувств”. Можно завидовать мертвым во многом, но только не в том, что они срама не имут”. Однако Лён был вдохновлен “высокой идеей”, которую объяснил невестке Венедикта Васильевича Галине так: “Ерофеева стали забывать. А я хотел людям о нем напомнить”…

Я совсем не хочу “напоминать” о Ерофееве. Он в этом не нуждается. Но, помня о “Лже-Шостаковиче”, не решаюсь однозначно приписать авторство неоконченного рассказа “У моего окна” Венедикту Ерофееву. Пусть остается место для сомнений и допущений. Хотя даже самая первая фраза рассказа уже есть в его записных книжках, опубликованных “Вагриусом”, и звучит так:

“Я на небо очень редко смотрю.

 Я не люблю небо”.

Не говорю уже об “эволюции звука “у” в древневерхненемецком наречии”…

И, может быть, где-то лежит и ждет своего часа окончательный вариант этого рассказа?