Венедикт Васильевич Ерофеев из прозаических жанров любил жанр доноса на самого себя. Так он утверждал еще в начале 60-х годов и тогда же в доносе на себя писал: "Венедикт Ерофеев собирает вокруг себя людей и говорит-говорит, говорит он все по-русски, а смысл-то все иностранный". В то время донос был очень популярным жанром, читали их избранные, а вот писали из ста человек девяносто. Веничка привлекал к себе любителей этого жанра, поэтому всякого вновь приходящего спрашивали: "А у тебя есть и удостоверение? Да ты не суетись, садись, мы тебе дадим информацию. Где ж тебе ее и взять, бедолаге, а жить-то хочется с комсомолом-партией душа в душу". А из стихотворных, сознавался Веня, любимый — фальшивки ЦРУ.

Но вот жанр некролога, да еще на самого себя...

Ведь и "Благовествование от Венедикта" автор кончал: "И вот ухожу я, и вот ухожу я из мира скорби и печали, которого не знаю, в мир вечного блаженства, в котором не буду" (весна 1962).

И "Москва — Петушки" — на той же ноте: "...с тех пор я не приходил в
сознание я никогда не приду" (осень 1969).

И "Вальпургиева ночь, или шаги Командора", трагедия в пяти актах, заканчивается гибелью всего живого кроме бессмертных мертвяков, и "издохшим ото всего этого попугаем" (ранней весной 1985).

А бессмертный И., в которого Каплан из нагана стреляла, описанный Веней в "Моей маленькой лениниане"? Наверное, Веня прикончил бы даже и разговоры об И. в задуманном (увы, только едва начатом) произведении "История маленькой девочки из бедной еврейской семьи Фанни Каплан".

А уж "Заметки психопата" (1956-1958), статьи о своих любимых земляках-норвежцах Гамсуне, Бьернсоне, Ибсене (начало 60х), маленький роман "Дмитрий Шостакович" (1972) погибали еще в рукописях: аккуратно, каллиграфически выписанные строчки на листочках, листочках... опадали с Вени, как поздней осенью... Он сам сетовал: "Я как клен опавший..." И куда ветер унес эти листочки?

Кроме того, были еще учебники для маленького сына Венедикта Венедиктовича по истории России, по русской литературе, по географии. Они послужили растопкой в деревенской печке (деревня Мышлино под Петушками, на картах не указана), когда маленький Веня начал учиться писать букву "Ю".

Только в этюде о Василии Розанове герой ускользает из объятий, ну скажем, Прозерпины. Все попытки расправиться с собой физически и метафизически были тщетны. "Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: "Созвездия, ну хоть теперь-то вы благосклонны ко мне? — Благосклонны, — ответили Созвездия"" (лето 1973).

Если уверовать в теорию Венички (которою он спасал "сотканные из пылких и блестящих натяжек" построения Черноусого) и трезвенник Иоганн фон Гете, спаивавший всех своих персонажей, сам ходил от этого "как обалделый" и был по сути "алкаш", "и руки у него как бы тряслись" ("Москва — Петушки", глава "Есино — Фрязево"), то Веня только и делал в своей жизни, что писал свои некрологи. Одни только некрологи!

...О, как Веня избегал пятниц своей жизни! Потому что "каждую пятницу повторялось все то же: и эти слезы, и эти фиги..." (глава "Железнодорожная — Черное"). "О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, — я удавлюсь в один из четвергов!.." (глава "Петушки. Перрон"). Веня ловчил: "вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша — выпивал и ложился спать, не раздеваясь, с одной только мыслью: проснусь я утром в пятницу или не проснусь? И все-таки утром в пятницу я не просыпался..." (глава "Черное — Купавна").

Венедикт Васильевич Ерофеев проснулся в пятницу 11 мая 1990 года, посмотрел на мир ясными голубыми глазами обиженного ребенка, как бы спрашивающими, за что "эта боль! этот холод собачий! эта невозможность!" — и уснул навеки.

Веня мог и в пятьдесят один сказать: "Нет, вот уж теперь — жить и жить! А жить совсем нескучно! Скучно было жить только Николаю Гоголю и царю Соломону. Если уж мы прожили тридцать лет, надо попробовать прожить еще тридцать, да, да. "Человек смертен" — таково мое мнение. Но уж если мы родились — ничего не поделаешь, надо немножко пожить... "Жизнь прекрасна" таково мое мнение" (глава "Черное — Купавна").

Вышло первое издание книги "Москва — Петушки" на родине. Веню впервые прочитали на родине не только друзья и кагебешники, но и жители Петушков. Дали пенсию в 28 рублей, пусть и по инвалидности, пусть ее хватит только на две бутылки российской по 9 рублей 20 копеек и 3 бутылки грузинского сухого, кислого, как концентрированный раствор витамина "С". Правда, если выпить сначала всю российскую, сдать бутылки и уже потом купить грузинской кислятины. То есть месячной пенсии хватило бы успокоить нервы в понедельник, но чтобы вечером в четверг выпить три с половиной литра ерша и не проснуться в пятницу, на это пенсии бы не хватило. Две российских — это литр, и три бутылки по 0,75 грузинской кислятины — это два литра и 250 граммов. Не хватает еще 250 граммов. Да и не смешаешь ерша, ведь после российской надо сделать перерыв и сдать бутылки, чтобы...

Недодало советское правительство 250 граммов. Как там в Поэме? "...Райсобес, а за ним туман и мгла. Петушинский райсобес, а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших. О, нет, нет!" (глава "Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому").

А до пенсии советская сверхдержава делала вид, что такого подданного у нее вовсе нет. Социальная защищенность на склоне жизни в 28 рублей — хоть такое признание от государства, которого Венедикт Ерофеев не признавал никогда. Веня жил, по его выражению, как у антихриста за пазухой, как во чреве мачехи.

Он не был путником, скитальцем, он был изгнанником. Его гнало по стране... Украина, Белоруссия, Заполярье, Литва, Узбекистан и Россия, Россия, Россия... И каждую весну мечта вернуться на родину. Он писал в дневнике: "...о переселении душ. Может, я когда-нибудь был птичкою? Почему меня тянет на север с наступлением лета?" Но его гнало и швыряло порывами — чего?!

Четыре вуза — Московский Государственный университет, Орехово-Зуевский, Коломенский и Владимирский педагогические — изгнали его. "Горе тебе, Хоразине! Горе тебе, Вифсаидо! ибо..." и т.д. В этом государстве всяческого партийного контроля и кагебешного учета Веня семнадцать лет (с 1958 по 1975) жил без прописки, то есть — никому в мире этого не понять! — просто не существовал как житель государства. Жил без прописки — никому в мире никогда не понять! — то есть в "эпоху холодной войны", во время тления карибского конфликта, в разгар дружеской помощи чешскому народу в 1968, в период колыхания колониальных войн Венедикт Васильевич Ерофеев не выполнял "священной обязанности" службы в Советской Армии. Когда он в 1975 году пришел в военный комиссариат встать на учет, полковник задрожал, как Агат перед Самуилом в Галгале.

Веня никогда не вступал и не выказывал предпочтения никакой партии, он всегда был целен. Он утешал в минуты горечи и почвенника, издателя журнала "Вечер" Владимира Осипом, и многострадального Петра Якира, и самоуверенного, но покидающего родину Андрея Амальрика, и "нежно любимых" Вадима Делоне с Ириной Белгородской...

Веня ценил в людях только человеческое страдающее сердце. И если человек страдал, ну хотя бы оттого, что он пахнет, Веня любил его. Он был махровым отщепенцем и понимал, какие нужны усилия человеку, чтобы не вляпаться в эту толпу, в эту толщу масс, в эту паству, в это общество, в этих современников и т.д., которые всяческую махровость норовят облысить. В музыке, в стихах, в прозе, в живописи, в жизни — Веня слушал боль и страдание человеческого сердца. И соврать при нем было невозможно. Он припечатывал: "Говно", — и лицо его кривилось, будто это "говно" ему в рот положили. Сам он был человеком подлинным, то есть по рассуждению Владимира Даля, подлинных, под пытками, под батогами ставший истинным. Он был нежным душой: любил цветы лютики, романсы Александра Гурилева на слова Алексея Кольцова ("На заре туманной юности...", "Вьется ласточка...", "Матушка-голубушка"), симфоническую поэму "Финляндия" своего земляка Яна Сибелиуса. Его ранила даже Моцартова колыбельная: "Спи, моя радость, усни... Кто-то вздохнул за стеной, что нам за дело, родной?.." Веня вздыхал на каждый издох человека в этом мире, будь он хоть эллин, хоть иудей. Страдание человека в этом мире было ему пыткой.

Какие страсти разыгрывались вокруг членства Пастернака и Солженицына в Союзе советских писателей?! Ведь лишить писателя "членства" — значит лишить его последнего куска хлеба, последнего гроша, хотя бы и за перевод с ханты на манси. Ерофеев, переведенный на 30 языков мира, не стал членом ССП... не стал советским писателем. Как не был советским гражданином, при своей из-государства-изблеванности.

Но четыре профиля! — классических! — кто не помнит их, высовывающихся друг из-за друга! По всей родине и в братских странах социализма (простите!) на самых видных местах, на всех высоких зданиях, над всеми толпами — четыре профиля... "Один из них, с самым свирепым классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило... Они вонзили мне свое шило в самое горло..." Так написал Веня осенью 1969-го. Мучаясь от рака горла, он скончался 11 мая 1990 года.

И как в день рождения в двадцать лет, и в день рождения в тридцать лет, и в сорок, и в пятьдесят на погребение пришли все те же (глава "Черное — Купавна"). Любимая старшая сестра Нина Васильевна. Владимир Сергеевич Муравьев — "достопочтимый Мур", которому посвящена трагедия "Вальпургиева ночь". Вадим Тихонов — "любимый первенец", ему посвящены "трагические листы" поэмы "Москва — Петушки", участники Октябрьской Петушинской революции: Борис Сорокин — премьер, Владик Цедринский — посол в Норвегии, Лида Любчикова — как Веня любил ее сопрано. Игорь Авдиев — Черноусый и министр обороны Петушкинской республики. "Поэтесса" Ольга Седакова. Друзья, персонажи, актеры, игравшие в Вениных пьесах, старые читатели. Человек 120.

Отпевали раба Божия Венедикта, католика, в православном храме "Положения Ризы Господа нашего Иисуса Христа" в Москве, похоронили на Новокунцевском кладбище. Помяните раба Божия Венедикта и католики, и православные, помяните его почитатели и просто читатели. Петушки — апофатичны, но Веничка садился в катафитическую электричку "Москва — Петушки" и ехал... Все мы в этой электричке.