По формальным признакам поэма Венедикта Ерофеева “Москва–Петушки” представляет собой роман дороги типа “Хромого Беса” Лессажа или “Тома Джонса” Филдинга. На сюжетном уровне Венедикт Ерофеев описывает поездку Венички Ерофеева с Курского вокзала в Москве до станции Петушки, во время которой герой в результате стечения обстоятельств, сам не сознавая этого, поворачивает назад и возвращается в Москву. Вместе с тем Веничка видит эту поездку в Петушки, как своего рода хождение в Святую Землю, возвращение в Эдемский сад, Рай, в догреховное состояние. На деле же совершает возвращение в Москву–Третий Рим, символ мирской власти кесаря, которая и убивает героя. На третьем уровне, и это является самым главным для понимания поэмы, эта поездка Венички Ерофеева, его “хождение по мукам” представляется как ни что иное как текст, вернее как текстовое путешествие или путешествие текста поскольку, как пишет Ролан Барт в эссе “Удовольствие от текста”, “текст является специфическим языковым пространством” 1. Все три уровня неразрывно связаны между собой. В процессе восприятия “Поэмы” читатель совершает путешествие по ее тексту, идентифицируя с ним как его главного героя, так и себя самого. “Удовольствие от текста – это праведный мятеж против изоляции текста… чтение и приключение сливаются в едином анамнезе” (Барт, 511).
Передвижение Венички по маршруту Москва–Петушки является смыслообразующим передвижением по текстовому пространству, поскольку, как пишет Барт: “Текст… понимается как пространство, где идет процесс образования значений, т.е. процесс означивания… Текст подлежит наблюдению не как законченный, замкнутый продукт, а как идущее на наших глазах производство, “подключенное” к другим текстам, другим кодам (сфера интертекстуальности), связанное тем самым с обществом, с Историей, но связанное не отношениями детерминации, а отношениями цитации” (Барт, 424).
Формирование этих значений в “поэме” происходит за счет напластования ее автором Венедиктом Ерофеевым различных лингвистических и культурных слоев, понимание которых требует от читателя как горизонтального, так и вертикального чтения.
Согласно Барту, горизонтальный способ чтения “учитывает лишь протяженность текста и не обращает внимание на функционирование самого языка… При втором способе чтения я не пропускаю ничего: такое чтение побуждает смаковать каждое слово…, в любой точке текста оно подмечает асиндетон, рассекающий отнюдь не интригу, а само пространство языков: при таком чтении мы пленяемся уже не объемом (в логическом смысле слова) текста, расслаивающегося на множество истин, а слоистостью самого акта означивания (significance)…” (Барт, 469–470). Следование перепетиям путешествия Венички по маршруту Москва–Петушки будет соответствовать горизонтальному способу чтения, прослеживание взаимоотношений культурных цитаций и образования текстового тела – вертикальному.
Давайте прежде всего разберем сам маршрут путешествия Венички. Собственно путешествию по железной дороге предшествует передвижение Венички по Москве от ночевки на верхней площадке какого–то неизвестного подъезда через Садовое Кольцо по улице Чехова (теперь и первоначально Большая Дмитровка) на Площадь Курского вокзала, где он заходит в ресторан, откуда его выгоняют, и в магазин, где запасается выпивкой на дорогу. Путешествие по железной дороге проходит через следующие пункты (названия тех пунктов, где поезд не останавливается, взяты в скобки):
1. Москва – 2. Серп и Молот – 3. (Карачарово) – 4. Чухлинка – 5. (Кусково) –6. (Новогиреево) – 7. Реутово – 8. (Никольское) – 9. (Салтыковская) – 10. (Кучино) – 11. Железнодорожная – 12. Черное – 13. Купавна – 14. 33–й км. – 15. Электроугли – 16. 43–й км. – 17. Храпуново – 18. (Есино) – 19. Фрязево – 20. 61–й км. – 21 65–й км. – 22. Павлово–Пасад – 23. Назарьево – 24. Дрезна – 25. 85–й км. – 26. Орехово–Зуево.
В Орехово–Зуево, где толпа сначала выносит пьяного Веничку на платформу, а потом забрасывает в вагон подъезда, следующего в обратном направлении к Москве, происходит перемена смыслового знаменателя. Пункты на этом отрезке пути взяты в квадратные скобки:
[27. Курутое – 28. Воиново – 29. Усад – 30. 105–й км. – 31. Покров – 32. 113–й км. – 33. Омутище – 34. Леоново – 35. Петушки]
Этим пунктам соответствуют некоторые этапы пути от Москвы до Орехово–Зуева, но только с противоположным значением. Например, отрезкам Орехово–Зуево – Крутое и Крутое – Войново соответствуют отрезки Назарьево – Дрезна и Павлово–Пасад – Назарьево. Усад – 105–й км. можно сопоставить с Фрязево – 61–й км.; 105 км. – Покров с Электроугли – 43–й км.; Покров – 113–й км. с 33–й км. – Электроугли; 113–й км. с 33–й км. – Электроугли; 113–й км. – Омутище с Никольское – Салтыковская; Омутище – Леоново с Кусково – Новогиреево и Леоново – Петушки с Москва – Серп и Молот.
После предполагаемого прибытия в Петушки Веничка совершает по этому городу путешествие, соответствующему передвижению по Москве (где он сейчас опять находится на самом деле): от перрона ст. Петушки (в действительности от Курского вокзала) через вокзальную площадь, через Садовое Кольцо к Кремлю, а оттуда, преследуемый четырьмя незнакомцами, – в неизвестный подъезд на верхнюю лестничную клетку.
Свое путешествие в Петушки Веничка видит как духовный подвиг, паломничество в Святые Земли (недаром имена израильтян Моше Даяна и Абба Эбана часто появляются в тексте, хоть и пародийно, но указывая на эту смысловую линию). На отрезке Электроугли – 43–й км. Веничка сам определяет свой путь таким образом: “Он благ: Он ведет меня от страданий к свету. От Москвы к Петушкам. Через муки на Курском вокзале, через очищение в Кучине, через грезы в Купавне – к свету и Петушкам. Durch Leiden – Licht!” 2. В сознании Венички Петушки представляются земным Раем. Между Реутово и Никольское он вспоминает, как сердце и разум в один голос говорят ему: “Петушки – это место, где не умолкают птицы ни днем ни ночью, где ни зимой ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит” (Ерофеев, 38). В Петушках – его спасение. Однако не замеченный им поворот назад в Орехово–Зуево превращает его хождение в Рай в спуск в ад, где даже время движется вспять. Например, на отрезке Усад–105–й км. Веничка пытается объяснить для себя тьму за окном поезда, которой не должно быть, т.к. он выехал из Москвы рано утором и теперь должен быть свет, тем, что теперь осень и день убывает, т.е. свет сокращается или время движется в обратном направлении. На этом же отрезке он замечает, что его попутчики спят вниз головой 3, что указывает на “перевернутость” пространственных координат этого этапа путешествия.
Образ Венички складывается из многих компонентов, среди которых главными являются Веничка–пьяница и Веничка–подвижник Божий (в роли последнего Веничка появляется как мученник, святой, апостол, его образ приобретает довольно четкую ассоциацию с Христом и набросочную – с Богом Отцом). Поэтому этапы продвижения Венички к спасению в Божественном Рае (а на самом деле – к мукам и гибели псевдо–распятия) представлены как ассоциации с Библейскими событиями. Так перед прибытием в Орехово–Зуево Веничка читает свою “Нагорную проповедь”. “Устремиться в будущее тебе по силам?” – спрашивает Веничка контролера Семеныча. – “Значит: ты можешь вместе со мной перенестись из мира темного прошлого в век золотой, который “ей–ей, грядет”?… От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики и семнадцатого съезда – можешь ли шагнуть, вместе со мной, в мир вожделенного всеми иудеями пятого царства, седьмого неба и второго пришествия?” (Ерофеев, 85). Здесь надо указать, что сам Веничка, во всех своих ипостасях тоже является текстом. “Сценическое пространство текста лишено рампы: позади текста отнюдь не скрывается некий активный субъект (автор), а перед ним не располагается некий объект (читатель); субъект и объект здесь отсутствуют. Текст сокрушает грамматические отношения: текст – это то неделимое око, о котором говорит один восторженный автор (Ангелус Силезиус): “Глаз, коим я взираю на Бога, есть тот же самый глаз, коим он взирает на меня” (Барт, 473). То есть текст становится неким Божественным телом, которое совпадает с телом автора–рассказчика и автора–читателя. Процесс превращения автора в текст Барт описывает следующим образом: “Текст значит Ткань; …текст создается, вырабатывается путем нескончаемого плетения множества нитей; заблудившись в этой ткани (в этой текстуре), субъект исчезает подобно пауку, растворенному в продуктах своей собственной секреции, из которых он плетет паутину” (Барт, 515). Читатель же превращается в текст в процессе чтения–анализа, при котором происходит обретение читателем своей индивидуальности: “Я обретаю свое тело–наслаждение, которое оказывается и моим историческим субъектом…” (Барт, 514).
Не надо также забывать, что этот духовный путь в Петушки ассоциируется для Венички с питьем. Пьянство не отделено от этого подвижничества, а наоборот представляется как его прямое выражение – прославление имени Божьего и причастие к телу Бога.
Вместе с тем пьянство – это текст. Наиболее ярким доказательством этого является описание Веничкой своих коктейлей, представляющих собой гимны во славу Божью. “Что мне выпить во Имя Твое?” – спрашивает Веничка между Электроуглями и 43–им километром, и как один из возможных ответов предлагает “Ханаанский бальзам” (называемый в просторечии “чернобуркой”) – “гимн демократической молодежи”.
В поэме “Москва–Петушки” имеется множество указаний на то, что все путешествие – ничто иное, как текст. Веничка сам говорит, что поездка в Петушки – это литературное путешествие по жанрам: “Черт знает, в каком жанре я доеду до Петушков… От самой Москвы все были философские эссе и мемуары, все были стихотворения в прозе, как у Ивана Тургенева… Теперь начинается детективная повесть…” (Ерофеев, 59). Тема литературы, пусть маргинально, вводится уже в самой первой главе поэмы с упоминания убийства царевича Дмитрия Борисом Годуновым, вызывающим немедленную ассоциацию с драмой Пушкина, и имени Чехова – “на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей” (здесь напомним, что первоначальное название улицы Чехова, восстановленное сегодня, Большая Дмитровка, т.е. опять отсылка к Дмитрию).
Вся поэма – это рассказ, обращенный Веничкой к предполагаемому слушателю (кстати слушателей хватает и в самой “поэме”). В этот рассказ вкраплены бесчисленные истории – о кабельных работах, о любви, о поездках за границу и т.п. Недаром контролер Семеныч называет его Шехерезадой. Все истории можно тематически свести к трем основным: Библейская история, в которой Веничка выступает как Христос, мученик, Лазарь, подвижник Божий; историко–революционная история; и любовная история, история женщины, как основы мироздания.
Как пишет Барт, “Текст обладает человеческим обликом; быть может, это образ, анаграмма человеческого тела? Несомненно. Но речь идет о нашем эротическом теле” (Барт, 474). Потому что “Текст, который вы пишете, должен дать мне доказательства того, что он меня желает… Письмо – это вот что: наука о языковых наслаждениях, камасутра языка (причем существует лишь единственный трактат, обучающий этой науки, – само письмо)” (Барт, 464). Отсюда такое большое значение играют в “поэме” образ возлюбленной Венички и разговоры о любви. Образ возлюбленной двойственен: с одной стороны, она непорочная дева, Богоматерь Мария, а с другой – сосуд греха, блудница, Ева, первая женщина, мать человечества. Как и все остальные образы “поэмы”, этот образ – тоже текст: это подтверждается и рассказами о природе любви в духе Тургенева и Горького, и ассоциацией женщина с Анной Карениной, и мн. др. Такой подход к образу женщины объясняется по мысли Барта тем, что для писателя объект удовольствия – “это не языковая деятельность, а сама языковая система, родной материнский язык. Писатель – это человек, играющий с телом собственной матери… затем, чтобы возвысить, украсить его или, наоборот, разъять его на части, разрушить ту целостность, которая, собственно, и делает его телом…” (Барт, 492).
Необходимо отметить, что рассказывая о возлюбленной, любви, женщине вообще, Веничка сам разделяется на мужское и женское начала. Отсюда возникает в “поэме” тема гомосексуализма и андрогинности. Причем в мужской генерной роли Веничка выступает как Отец и как Эдип (встреча со Сфинксом), т.е. как убийца отца и муж своей матери. Барт пишет, что любое повествование можно свести к истории об Эдипе. Убийство текста–Отца должно привести к освобождению текста от авторитарности.
Двойственность играет чрезвычайно важную роль в “поэме”. Барт указывает, что оценка современных произведений проистекает из их двойственности, причем сосредоточие насильственного начала не является источником удовольствия, т.к. удовольствие равнодушно к разрушению. “Поэтому краем пространства удовольствия оказывается… культура, в любой ее форме” (Барт, 465). Текст–удовольствие “Поэмы” идет от культуры, не порывает с ней. Как и положено тексту–удовольствию текст “Москва–Петушки” – это текст, “вызывающий чувство потерянности, дискомфорта…; он расшатывает исторические, культурные, психологические устои читателя, его привычные вкусы, ценности воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком” (Барт, 471). В результате возникает “мир языка (логосферу) в виде арены, где ведут титаническую, нескончаемую битву различные параноидные системы, причем уцелеть в этой битве способны лишь такие системы (фикции, диалекты), которые проявляют достаточно хитроумия и изворотливости, чтобы выработать объективирующий – полунаучный, полуэтический – образ противника, пропустить его через своеобразную “мясорубку”, позволяющую не только описать и объяснить, но и осудить, посрамить врага, воздать ему по заслугам” (Барт, 484). Этим врагом выступает в “поэме” советская тоталитарная система, представленная в ней прежде всего через советскую лексику и тематику, а текст “поэмы”, ее текстовое тело, становится преодолением этого врага за счет самоуничтожения.
С темой рассказывания истории связана и тема немоты. Поэма кончается тем, что убивается ее текст – в горло рассказчика втыкается шило. Смерть рассказчика ассоциируется с распятием, превращая таким образом сам акт создания текста “поэмы” в подвижничество.
1. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С.473. Далее ссылки на это издание даны в тексте статьи с указанием автора и страницы.
2. Ерофеев В. Москва-Петушки, М., 2000. С.54. Далее ссылки на это издание даны в тексте статьи с указанием автора и страницы.
3. Действительно полная цитата — "вниз головой, как грудные младенцы" — включает в себя мотив возвращения Венички в материнское лоно, что представляется как центр лабиринта в Бартовском понимании, а также — адом.
