Идею этой работы породили два, казалось бы не связанных друг с другом, факта: название и проблематика статьи Ильи Смирнова о Владимире Высоцком “Первый в России рокер”1 и упоминание Венедикта Ерофеева в одной фольклорной истории о ленинградском панке Свине2. Соотнесение этих, на первый взгляд разнородных, фактов друг с другом может показаться достаточно случайным. Однако Смирнов убедительно показал, что Высоцкий – как кажется, весьма и весьма далекий от культуры рока – является чуть ли не ее основоположником в России. Точно так же упоминание Ерофеева в фольклоре русского панка – весьма герметичном по своей сути – указывает на возможность поисков точек соприкосновения между моделью поведения ерофеевского героя и моделью поведения представителя панк-культуры. Мы попытаемся, насколько это возможно, определить степень соотнесения ерофеевского героя и русского панк-движения с точки зрения, что называется, постфактум – из конца XX века. Речь, разумеется, пойдет не о писателе Венедикте Ерофееве, а о его персонаже Веничке, который “одновременно и центральный герой, и повествователь, и двойник автора-творца” 3. Веничка – мифологический тип, близкий, по мнению М. Эпштейна, есенинскому мифу, мифу Высоцкого и мифу Рубцова 4 и соотносимый с традицией юродства 5. Но Веничка не только развивает сложившуюся мифологическую традицию. Веничка как бы задает и традицию новую – миф русского панка.
Оговорим, что углубляться в этику и эстетику панка в данной работе мы не собираемся. Нас интересует лишь некий стереотип, общее представление, легендарный образ русского панка, нашедший свое выражение в устном народном творчестве и рецепциях массового сознания. На оснований устных рассказов и “воспоминаний современников” в образе панка можно выделить следующие черты: повышенное внимание к разнообразным отправлениям организма, рассчитанное на эпатаж благопристойных граждан (самый верхний, “кричащий” уровень); негативная реакция “остального мира” на поведение панка; панковский внешний вид и образ жизни; неизбежное одиночество панка в мире не ему подобных.
Обоснуем наличие этих черт, основываясь на “классике” панковского фольклора – историях о Свине. Большинство этих историй ставит во главу угла скатологические мотивы: Свин садится на Невском и под ним образуется “огромная куча дерьма”; Свин эпатирует московских старушек, поедая пирожные “картошка”, политые кабачковой икрой; Свин гадит под дверь Б.Г., но с появлением милиции берет свои какашки в руки и идет ментам навстречу; на гастролях музыканты АУ гадят в гостиничных номерах и т.п. Не менее значимыми оказываются и другие процессы, связанные с отправлениями организма: хождение по малой нужде в неположенном месте и рвота. Причем рвота может быть как самостоятельным эпатирующим жестом, так и запланированным следствием скатологического эпатажа для окружающих 6. В русле такого эпатажа легендарный Свин “ел кал и пил мочу” 7, вызывая рвотный рефлекс у окружающих. Внимание к отправлениям организма – самый внешний план мифологии русского панка. Своеобразное предвосхищение этого можно отыскать и в поэме Ерофеева. Хотя Веничка кала не ел и мочи не пил, в его точке зрения скатологии и родственным ей мотивам уделяется повышенное внимание. Вот лишь некоторые примеры. Веничка невольно рассуждает о своем пукании и получает реакцию по всей петушинской ветке: ““Он все это делает вслух, и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!”” 8. Вполне, как видим, сравнимо с эпатирующим жестом панка и с реакцией окружающих на этот жест. В этом же ключе физиологического эпатажа разрабатываются в поэме и мотивы большой и малой нужды: претензии товарищей к Веничке, который не ходит по нужде; загадка Сфинкса о Стаханове, ходящем по нужде; рассуждения героя о трогательном способе мочеиспускания у женщин; писающий на пол Лоэнгрин в рассказе Митрича старшего и сплевывающий “какой-то мочой поперек затылка” Митрич младший.
Наиболее же развернутым в поэме оказывается мотив тошноты, следствием которого порой является рвота. Можно даже пронаблюдать разные грани состояния тошноты в системе образов произведения. В начале – на площади у Курского вокзала и в ресторане – Веничка испытывает тошноту “со всех трех сторон” и пытается преодолеть ее. Потом – по пути к поезду – рассуждает о разнице между “стошнит” и “сблевать”. Наконец, в “Петушки. Вокзальная площадь” тошнота становится знаком состояния человека: “Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить”. Веничку так и не стошнило – ему так и не стало хорошо. За то стошнило других персонажей поэмы. Веничка вспоминает, что по приезде начальства “Стасик блевал”. Блюет Семеныч – “и все штрафы за безбилетный проезд хлынули у него из чрева, растекаясь по перрону”. Им – если следовать логике Венички – хорошо. Судьбоносным – во многих смыслах – оказывается и “продукт” тошноты: “Лорд Чемберлен, премьер Британской империи, выходя из ресторана станции Петушки, поскользнулся на чьей-то блевотине – и в падении опрокинул соседний столик”. Таким образом, мотивы, связанные с отправлениями организма, оказываются в поэме достаточно частотны и характеризуют мироощущение главного героя, который, с одной стороны, эпатирует введением этих мотивов потенциального реципиента своей исповеди (как панки эпатируют благопристойных граждан), а с другой стороны, воплощает свои представления о мире через физиологические реалии. Блевотина и говно, кроме того, становятся в поэме знаками положения русского человека – в переносном смысле: например Веничка размышляет – “Сердце мне говорило: “Тебя обидели, тебя сравняли с говном””; Черноусый говорит о русских людях: “все в блевотине и всем тяжело”. Панк сделал этот смысл прямым, сравняв себя с говном и вымазав себя в блевотине, а по сути воплотив в реальность то, что прежде было лишь метафорой.
Но все эти факты – лишь самый верхний уровень возможного сопоставления мифа Венички и мифа панка. Точно так же можно сопоставить ключевой для поэмы мотив пьянства и пьянство как способ бытия русского панка в тех же историях о Свине; соотнести повышенное внимание к эпатирующему жесту в панке и в поэме (ср. у Ерофеева: “Вот ты, декабрист, ты смог у этого приятеля, про которого рассказывал, – смог бы палец у него откусить? ради любимой женщины? <…> А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, надеть штаны и тихонько вернутся домой? ради любимой женщины? смог бы?”); обратить внимание на схожесть внешнего вида панка и Венички (“встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди”). Однако в дальнейшем мы остановимся на менее “кричащих”, но более концептуальных примерах “панковости” героя поэмы.
В поэме, по замечанию Ю. Левина, изображается “низкая жизнь” люмпенов и алкоголиков 9. Тоже можно сказать и о бытии панков. И образ жизни Венички по многим параметрам совпадает с образом жизни “типичного панка”. Так, в начале поэмы Веничка “проснулся утром в чьем-то неведомом подъезде”, что соотносится со склонностью панка к бродяжничеству. Веничка декларирует идеалы, близкие панковским: “О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О, сладость неподотчетности!”. Веничка знакомится с женщиной на дне рождения “непонятно у кого” (ср. в одной из песен Свина: “день рождения всех но не добраться просто смех”), что соответствует всеобщности панковского мира. Способы передвижения Венички также близки панковским идеалам: в поэме утопически воплотилась мечта о безбилетном проезде в электричках без страха перед ревизией – “на Петушинской ветке контролеров никто не боится, потому что все без билета”, и панки всегда ездят без билетов; воплотилась и другая мечта – свободное прохождение государственных границ (“Меня поражает та легкость, с какой вы преодолевали все государственный границы”, – говорит Черноусый). Для времени Венички безбилетный проезд и проникновение через границу – не более чем красивые мечты. Панки воплотили эти мечты в реальность – они ездят без билета и свободно перемещаются в другие страны. Тем самым именно панки своим образом жизни реализовали то, к чему стремился Веничка.
Много общего у Венички и панков во взаимоотношениях с окружающим миром. Например, реакция окружающих на Веничку, идущего к поезду, схожа с возможной реакцией окружающих на идущего по городу панка: “Волосы мои то развеваются на ветру, то дыбом встают, то развеваются снова. Такси обтекают меня со всех четырех сторон. Люди – тоже, и смотрят так дико: думают, наверное – изваять его вот так в назидание народам древности, или не изваять?”.
Близка к панку и мировоззренческая позиция героя поэмы, ответная реакция на возможное отношение окружающих: “Ну, конечно, все они считают меня дурным человеком <…> Пусть я дурной человек”. Веничкина рефлексия относительно панка оборачивается этической позицией принципиальной декларации того, что я относительно вас дурной человек. Раз меня таким считают, я таким и буду. Для панка характерна сознательная установка на альтернативность личности этому миру, но не по принципу мир хороший, я плохой, а, скорее, по парадоксальному принципу мир плохой, а я не такой – я еще хуже, или мир считает себя хорошим, а меня плохим, и я в последнем пункте согласен с миром. Точно так же с оценкой миром себя соглашается и Веничка. И Веничка, как и панк, абстрагируется от этого мира, от его интересов; причем – абстрагируется декларативно: “Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, – мне бесконечно посторонне”. Такая позиция неизбежно влечет за собой одиночество: “Вот, помню, когда мне стукнуло двадцать лет, – тогда я был безнадежно одинок” (и далее в начале главы “Черное – Купавна”). Панк тоже одинок. “От одиночества и переполняющей его муки Веня спасается в творчестве, непрерывно пересочиняет жизнь, делая ее для себя приемлемой” 10. И панк от одиночества спасается в творчестве – он творит самого себя в соответствии со своими представлениями о красоте, альтернативными общепринятым представлениям. В панке эстетика становится продолжением этики, в которой представления о счастье сродни представлениям Венички: “Было б у меня побольше денег, я взял бы еще пива и пару портвейнов”.
Таким образом, среди сходств Венички и панка можно отметить повышенное внимание к физиологическим отправлениям организма и эпатирующему жесту, бродячий и “бесплатный” – свободный! – образ жизни, близость восприятия окружающими и самохарактеристик, абстрагирование от мира и неизбежное одиночество.
Мы, между тем, не утверждаем, что Веничка своим образом жизни и своим мироощущением благословил будущих панков. Относительно грядущего поколения герой поэмы высказался весьма жестко: “А вот им – на все наплевать”. Но мы склонны полагать, что по целому ряду параметров бытие Венички оказалось сродни бытию панка. Возможно, то, что для ерофеевского героя было вполне органично, для панка не более чем игра. Но разве отменяет это возможность разговора о том, что Веничка как бы предвосхитил панковскую этику? Да, Веничка “возрождает <…> традицию русского юродства” 11, он – “юродивый нового времени” (Вадим Линецкий 12). Но он, по замечанию того же Вадима Линецкого, “урод” в “дружной советской семье”. Для Венички это единственно возможный способ существования, для среднестатистического панка – игра, направленная на эпатаж. Но и панк, и Веничка, вне зависимости от изначальных установок, делают одно и то же – совершают “типичный символический жест “мудрейшего юродивого”, призванного обновить вечные истины с помощью кричащих парадоксов поведения” 13). Если следовать этим высказываниям, то получается, что Веничка завершил традицию русского юродства. Но так ли это? Скорее, традиция русского юродства отнюдь не завершилась на Веничке. Веничка лишь продолжил и развил ее, а завершили (на настоящий момент русской истории) – панки. И Веничка, и панки, таким образом, суть юродивые нового времени. Но именно Веничка, будучи для своей эпохи последним юродивым, стал первым панком эпохи грядущей. И не случайно, а вполне закономерно предпринятое Г.Ш. Нугмановой соотнесение юродства в поэме Вен. Ерофеева с юродством в поэзии взращенного на панке Егора Летова14). Не случайно Майк Науменко, которого в начале 1980-х годов активно представляли как панка (вероятно, недостаточно основательно), делает Веничку персонажем некоторых своих песен (“Пригородный блюз”, “Горький ангел”, “Пригородный блюз №2”): герой поэмы Ерофеева становится одним из в песнях Науменко, а главным действующим лицом песен становится Майк. Наверное, не случайно и то, что замечательный поэт и исполнитель Александр Литвинов взял себе псевдоним Веня Дркин. Но это уже темы для других работ.
А мы попробуем резюмировать наши наблюдения: две жизненные, хотя и мифологизированные, реалии – юродство и панк – разведены во времени, но связующим звеном между ними стало, как это ни парадоксально, художественное построение – образ Венички. Когда в реальной истории традиция оборвалась, ее развил на новом историческом этапе художественный образ. А на следующем этапе – вновь подключилась реальная история. Таким образом, произведение искусства стало залогом непрерывности традиции в жизни, а миф – той точкой, где жизнь и искусство соприкасаются, а иногда – как в случае с юродивым–Веничкой–панком – и синтезируются.
1. См.: Смирнов И. "Первый в России рокер" // Мир Высоцкого: Исследования и материалы. М., 1997. Вып.1. С.402-414.
2. "Свин работал, что вряд ли, а скорее гостил в некоем стройотряде, что-то вроде кабельных работ "Шереметьево — один" у Венички Ерофеева" (эта и другие истории о Свине предоставлены нам И.Ю. Назаровой). Свин — Андрей Панов, легендарный питерский панк, поэт, музыкант, лидер группы АУ.
3. Липовецкий М.Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997. С.161.
4. См.: Эпштейн М. После карнавала, или Вечный Веничка // Ерофеев В.В. Оставьте мою душу в покое (Почти все). М., 1995.
5. См., в частности, Липовецкий М.Н. Указ. соч. С.161, 162, 168.
6. В одной истории рассказывается, как после поедания Свином лимона, подобранного на помойке, "вытошнило где-то наверно две трети присутствующих".
7. Ср. эпизод из романа Вл. Сорокина "Тридцатая любовь Марины", где питерский панк Говно (прототипом которого, видимо, является Панов) пьет свою мочу.
8. Текст поэмы цит. по: Ерофеев В. Москва — Петушки. М., 1990.
9. См.: Левин Ю. Комментарий к поэме "Москва — Петушки" Венедикта Ерофеева. Грац, 1996.
10. Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. М., 1999. С.171.
11. Липовецкий М.Н. Указ. соч. С.168.
12. См. подробнее: Линецкий В. Нужен ли мат русской прозе // Вестник новой литературы. 1992. №4.
