Идею этой работы породили два, казалось бы не связанных друг с другом, факта: название и проблематика статьи Ильи Смирнова о Владимире Высоцком “Первый в России рокер”1 и упоминание Венедикта Ерофеева в одной фольклорной истории о ленинградском панке Свине2. Соотнесение этих, на первый взгляд разнородных, фактов друг с другом может показаться достаточно случайным. Однако Смирнов убедительно показал, что Высоцкий – как кажется, весьма и весьма далекий от культуры рока – является чуть ли не ее основоположником в России. Точно так же упоминание Ерофеева в фольклоре русского панка – весьма герметичном по своей сути – указывает на возможность поисков точек соприкосновения между моделью поведения ерофеевского героя и моделью поведения представителя панк-культуры. Мы попытаемся, насколько это возможно, определить степень соотнесения ерофеевского героя и русского панк-движения с точки зрения, что называется, постфактум – из конца XX века. Речь, разумеется, пойдет не о писателе Венедикте Ерофееве, а о его персонаже Веничке, который “одновременно и центральный герой, и повествователь, и двойник автора-творца” 3. Веничка – мифологический тип, близкий, по мнению М. Эпштейна, есенинскому мифу, мифу Высоцкого и мифу Рубцова 4 и соотносимый с традицией юродства 5. Но Веничка не только развивает сложившуюся мифологическую традицию. Веничка как бы задает и традицию новую – миф русского панка.
Оговорим, что углубляться в этику и эстетику панка в данной работе мы не собираемся. Нас интересует лишь некий стереотип, общее представление, легендарный образ русского панка, нашедший свое выражение в устном народном творчестве и рецепциях массового сознания. На оснований устных рассказов и “воспоминаний современников” в образе панка можно выделить следующие черты: повышенное внимание к разнообразным отправлениям организма, рассчитанное на эпатаж благопристойных граждан (самый верхний, “кричащий” уровень); негативная реакция “остального мира” на поведение панка; панковский внешний вид и образ жизни; неизбежное одиночество панка в мире не ему подобных.
Обоснуем наличие этих черт, основываясь на “классике” панковского фольклора – историях о Свине. Большинство этих историй ставит во главу угла скатологические мотивы: Свин садится на Невском и под ним образуется “огромная куча дерьма”; Свин эпатирует московских старушек, поедая пирожные “картошка”, политые кабачковой икрой; Свин гадит под дверь Б.Г., но с появлением милиции берет свои какашки в руки и идет ментам навстречу; на гастролях музыканты АУ гадят в гостиничных номерах и т.п. Не менее значимыми оказываются и другие процессы, связанные с отправлениями организма: хождение по малой нужде в неположенном месте и рвота. Причем рвота может быть как самостоятельным эпатирующим жестом, так и запланированным следствием скатологического эпатажа для окружающих 6. В русле такого эпатажа легендарный Свин “ел кал и пил мочу” 7, вызывая рвотный рефлекс у окружающих. Внимание к отправлениям организма – самый внешний план мифологии русского панка. Своеобразное предвосхищение этого можно отыскать и в поэме Ерофеева. Хотя Веничка кала не ел и мочи не пил, в его точке зрения скатологии и родственным ей мотивам уделяется повышенное внимание. Вот лишь некоторые примеры. Веничка невольно рассуждает о своем пукании и получает реакцию по всей петушинской ветке: ““Он все это делает вслух, и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!”” 8. Вполне, как видим, сравнимо с эпатирующим жестом панка и с реакцией окружающих на этот жест. В этом же ключе физиологического эпатажа разрабатываются в поэме и мотивы большой и малой нужды: претензии товарищей к Веничке, который не ходит по нужде; загадка Сфинкса о Стаханове, ходящем по нужде; рассуждения героя о трогательном способе мочеиспускания у женщин; писающий на пол Лоэнгрин в рассказе Митрича старшего и сплевывающий “какой-то мочой поперек затылка” Митрич младший.
