– Фффу!
– Кто сказал “Фффу”? Это вы, ангелы, сказали “Фффу”?
– Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!!

По свидетельству одного из биографов, в некоем “доносе на себя” автор “Москвы–Петушков” написал: “Ерофеев <...> говорит-говорит, говорит он все по-русски, а смысл то все иностранный”. Насчет иностранного смысла – есть такое мнение, и исследователи великого Вени цитируют из Гамлета: “Though this be madness, yet here is method in't”. Известно также, что поэма была переведена на бесчисленные языки народов мира. А что если и в самом деле попробовать прочесть ее по-иностранному? Кто говорил “на море дует ветер, язык чужой, и вообще дело не в Англии?..” Вот хорошо бы всем можно было, как Веничке, без сносок и отсылок! Одним словом, на экзотических языках, наверное, получилось что-нибудь действительно захватывающее, но мы решили начать с простого, пролистали два английских варианта, и хотели бы поделиться некоторыми своими наблюдениями.

Набоков в Постскриптуме к русскому изданию “Лолиты” описывал “основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, английским языком: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно бесвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов”.

Ну, конечно! Парламент с незапамятных времен, и, как писал Пушкин, “дух захватывает, как подумаешь об английских железных дорогах...” – впрочем, дальше у Пушкина уже о другой стране и о другом предмете.

Но знает ли читатель, что происходит с языком великого, могучего, правдивого и свободного острова, если герою – как феномену, конечно, – окажется присущ самовозрастающий Логос?

Впрочем, начнем с обложки первого лондонского издания “Петушков” (London, Writers and Readers, 1981. Transl. from Russian by J.R. Dorell). Вы удивитесь, что под заголовком “Moscow Circles” (не хуже французского “Moscou-sur-le-vodka”) красуется дидактический алконавт с плаката о вреде пьянства? Сидя под тремя бутылками, зловеще возвышающимися над Кремлем, до которого ему никак не добраться, бедолага обхватил голову руками. – Не удивляйтесь. Ибо, прочтя, узнаете, что “безумие и свинство” суть “madness and degradation”.

Пока речь идет о колыхании форм, пока не отцветает жасмин и волчица воет на луну, а сын человеческий не имеет, где преклонить голову, текст перевода вполне адекватен. Но стоит обнаружиться тому факту, что не все свои знания автор почерпнул из университетских библиотек, и вы перестаете узнавать “Петушки”. Крылья благородной литературной традиции уносят вас все дальше, дальше, и вот вы уже не узнаете ни магазина, ни ресторана с выменем, ни Курского вокзала.

Вот, к примеру, поддал человек. Pissed, допустим. Но ведь и выпимши – тоже pissed. Навеселе или захмелевши, да и лыка уже не вяжет – а все pissed... Профессор Пятигорский говорит, что одно и то же на английском языке можно выразить двадцатью пятью разными способами. И в самом деле, можно! Не будем слишком преуменьшать возможности обозначения и этих градаций. Все же, если джентельмен пьян в лоскут либо в дымину – тогда он уже smashed, а если вдрабадан, то – he's drunk as a lord.

Дотошные критики возмутятся пропуском целого абзаца, где поэт разъяснял, что облаченную в пурпур и виссон “не бить по ...., а вдыхать надо”, и “вконец забалдевал от истомы”. Но что же поделать, если просвещенный язык не допускает даже “тьфу на вас, наконец”!

Вы сочувствуете переводчику? А мы – англофонам. Они, положим, и впрямь кушают в белых перчатках с цилиндрами, держа жабо на отлете... Молва передает рассказ потрясенного поездкой за рубеж хоккеиста Коноваленко (эх, слышал бы его Веня!) про то, что имеется у них даже “особый мужик для налива!” Но не вызывает ли у вас, читатель, сочувствия край, где выпимшему человеку нельзя не просыхать, а можно только не быть трезвым (not to be sober)? Где, выпив, нельзя человеку крякнуть? С грехом пополам можно еще похмелиться, – но... Я знаю, вы не поверите мне. Знаю, но скажу по секрету: где выпив – нельзя закусить!.. You can have a bit of something ( something solid), либо you can eat.

С похмелья человек, как мы помним, медленен, тих и печален. Грустен, растерян и нерешителен. И спросит он у ангелов, дадут ли ему в магазине до девяти утра красненького, холодненького. А ангелы ему – Конечно! Red wine! Nice and cold!

Перевод поэтичнейшего названия коктейля “Сучий потрох” (“Cat gut”, кошачьи кишки) вызывает в памяти свидетельства тартуских студентов о том, что в эстонском языке нет страшнее слов, чем “чортовы кишки, вялящиеся на солнце”.

Последовав за музой поэта, после кубанской с розовым крепким за рупь тридцать семь, мы, как все помним, увидим даже директора Британского музея встающим на карачки (относительно ловко, on all fours) и обнюхивающим венины носки. Но если кто-то полагает, что тот же джентельмен способен на такое действие, как плевать кому-либо в харю с расстояния полутора метров – он ошибается. Все, что возможно сэру Комби Корму – это spit at them from five feet. Вот уж воистину “бей во все колокола, по всему Лондону, – никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело”. То есть “all the bells of London could not have got them up”.

В Англии, спору нет, бывает Биг Бен и шотландские пони, а упомянутый Пушкиным поезд ни за что не пропрет станцию без остановки. В худшем случае it will not stop at it. Да и с работы вас, несмотря на звериный оскал мира чистогана, если устроитесь, никто не попрет. То есть уволить-то может и уволят (they may loose you your job, indeed), но не попрут – это уж точно. Культурная страна! Старый хрен уже лыка не вяжет, а the old sod becomes quite incoherent... Дядя Коля блаженствует, гад, ходит, как обалделый, а old guy called Nikolay wanders round in a happy stupor.

А вот и Максим Горький. Сидит, как знает каждый школьник, на Капри, и агавы кушает. И на вопрошание героя “а чем я зажирать буду?” хочет энергично так отрезать: “коли хочешь жрать – так не пей!” Но ничего у Максима не выходит. Получается только – “If you want to eat, don't drink”.

Канули в лету “Димитрий Шостакович” и учебники по истории и мировой литературе, писанные для сына, а вот нам жальче всего того эссе, которое “все, от начала до конца, было написано по-французски”. Соотечественникам остался только русский его подзаголовок, бессмертное “Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости”. Что же осталось жителям Старого и Нового Света? “Whoring as the highest and final form of debauchery” (Пушкин ценил в родном языке некоторую “библейскую похабность”. В английском варианте, если уж говорить о Писании, “whore”, собственно, – “блудница”. Хуже слова, извините, нету).

Вы никогда не пробовали читать русско-английские словари русского мата? С левой стороны – бесконечный, неиссякаемый и виртуозный набор слов и словосочетаний, а с правой – слово из четырех букв, страшнейшее из заклинаний (употребляемое каждым вторым англоговорящим в смысле “черт возьми”), слово bastard и слово bugger, а также слова, о которых страшно даже подумать в приличном обществе, не то что сказать вслух. Ангелы, конечно, будут недовольны, но мы поделимся этими сведениями. Это глагол “завинчивать болт”, слово “мячи” (шары), слово “орех” и еще несколько столь же невероятных сальностей. Ах да, еще ослица! Та самая, на которой, прости Господи, Учитель въехал в Иерусалим! Вы будете правы, конечно, если возразите, что эта “ass” (осел, ослица) только омоним другой “ass”. Но дело в том, что другая “ass” означает “задница” или – о ужас! – попа (“с косой от затылка до попы” – или наоборот). Тогда, вместе с той маленькой девочкой, которую уверяли, что слова “ж...” не существует, читатель воскликнет: “Как же так! Жопа есть – а слова нет?” Именно так. Не верите? Значит, забыли “сколько в природе тайн! Напроницаемая завеса тайн!” Факты суровы и непреклонны: задница – есть, жопы – нет.

Возвращаясь же к словарю, скажем, что всю остальную часть английской колонки занимают острые и меткие характеристики действий, обозначенных в левой части. Вроде такого: “...они (редакция “Ревю де Пари”, жестоко отвергшая венино эссе) совсем засрали мне мозги” : “I was blinded with science”. То есть по сути... В каком-то смысле, действительно, если “осенний день – он уже с гулькин ...”, то он и вправду “is disappearing”.

Может, оно и неплохо жить, когда кругом ни одного придурка, ни гадины, а паскуда отсутствует как таковая, вместе с харей, бестолочью и паразитом. Ну разве что случатся “старые дураки”, “свиньи” или “коровы” (плохие, то есть, люди). Вместо морд только лица, а любимая девушки никогда не поднесет вам шиш к носу. Она может лишь make a rude gesture.

На самом деле, конечно, не за ругательства ратуем. Речь о том, что большинство повседневных понятий в английском языке (абсолютно то же самое мы обнаружим, например, во французском) практически не выделены в самостоятельный слой, а выражаются той же лексикой, какой описываются – снова вспомним Набокова – все “относящееся к модам, спорту, естественным наукам...” Особенно к последним. Огромное число бытовых выражений задействует технический и научный – извиняемся за выражение – дискурс. Поэтому переход на одну ступень вниз, особенно при сравнении с нашими возможностями, очень часто выглядит исключительно комично. Страшно хочется хоть на минутку снять белые перчатки, и чтобы в том уголке земли, где не всегда есть место подвигу, можно было бы, например, еще и таскать ноги, а не только быть способным ходить. Когда автор поэмы начинает трактовать об эквиваленте компонентов, мы-то знаем, что про себя он добавляет что-то вроде “как говорят у нас в деревне”. Но видно, в деревнях, где бабка лежит не на печи, а на постели (“а бабушка моя глухонемая с печки мне говорит” – “tells me from her bed”), с выражениями обстоит как-то иначе. (Однажды мы спросили у одного канадского студента: Как по вышему “помойка”-то? – “Recycling point”, был ответ.)

Кто-нибудь вспомнит, что в Англии не только газон с крикетом, но что в старые добрые времена Кэролла “воркались” там и “хливкие шорьки, пыряясь по наве” (перевод Демуровой “Алисы в Зазеркалье”). Ничего там не воркалось и не пырялось, уверяем вас. Загляните в оригинал и убедитесь сами.

(Здесь мы хотели бы позволить себе небольшое отступление, в оправдание переводчика. Мы имеем в виду перевод знаменитого экклезиастовского “суета сует и томление духа”. Вспоминает о нем Веничка в главе “Электроугли – 43 километр”: “Пить просто водку, даже из горлышка – в этом нет ничего, кроме томления духа и суеты”. Переводчик же не узнает цитаты, потому что в европейских языках принят совсем другой перевод этого неясного места Библии: “суета сует и погоня за ветром”. Тогда как “томление духа” звучит абсолютно – да не покарает нас Господь за хулу на Священное писание – по-ерофеевски: “Разве это жизнь? Это не жизнь, а колыханье струй и душевредительство...” (“Розанов глазами эксцентрика”))

Второй английский перевод поэмы, с которым нам удалось познакомиться – “Moscow Stations”, by Stephen Murline (Faber&Faber Ltd, London, 1997) – гораздо успешнее справляется с авторской экспрессией и к нему можно отнести лишь часть, хотя и значительную, из приведенных выше упреков. Однако отчего-то по-прежнему невозможно отделаться от ощущения огромной дистанции, отделяющей и этот текст от оригинального. Дело, оказывается, в том, что на пути переводчика, возникает еще одно, и, кажется, уже неистребимое обстоятельство: разговорный синтаксис. Выясняется, что английский язык почти в обязательном порядке раскладывает по полочкам не только суть вещей, превращая старика со старухой в старого мужчину и старую женщину, но и синтаксические построения. Эллиптические конструкции разворачиваются, без местоимений, как известно, не обойтись. Во фразы, состоящие из одних вопросительных слов и местоимений (а смысл таких фраз ох и не тождественен их полной, правильной форме!) вставляются глаголы. “ – Ты что же это?” – “What are you trying to do?”; “Зря ты это, Вадя” – “You're wasting your time, Vadim!”; “Как то есть?” – “What do you mean?”; “не на такого напал” – “you've got the wrong man”...

Нам скажут, что в конце концов лучшая книга советского периода не о том, как человек выпил, крякнул, закусил и квалифицировал происходящее на общественной лестнице как “бесполезнеж и мудянка”, что она освещает тему усталости двадцатого века от тотальной лжи и насилия над личностью...

Может быть, может быть. Но тогда, видимо, прав был партрезонер из “Карнавальной ночи”, поучавший клоунов: чего ж вы дурачитесь? Вы выйдите и объясните, что так мол и так. Впрочем, кажется, именно это и выходит в английских вариантах “Петушков”. Мы узнаем, что имеются еще отдельные в поднебесной недостатки; “какая-то гниль во всем королевстве, и у всех мозги набекрень”, как сказал наш Веня вслед за их Вильямом.

Если же нам возразят, что бестолочь, лоботряс и complete, useless idiot означают один и тот же денотат, а блядки и night out on the tiles реферируют одно и то же означаемое, мы все равно не согласимся. Потому что, как помнил в глухие времена каждый советский школьник, “если старушка маленькая и в теле, так та преставилась, а которая похудее да покрупнее, так та – богу душу отдала”.

Впрочем, пишут из-за рубежа, что и в назидательном виде идет книга у народов древности нарасхват.