Поэма Ерофеева может быть прочитана в нескольких транскрипциях, в том числе и как художественный документ русского экзистенциализма. Концептуальными в поэме предстают те понятия, которые, безусловно, принципиальны для экзистенциализма всех направлений, как то: забота, тревога, страх. Доминирующим для поэмы и фундаментальным для экзистенциализма оказывается тошнота. “Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! о, иллюзорность бедствия! о, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени, чего в ней больше: паралича или тошноты? истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего поровну, то в этом во всем чего же все-таки больше: столбняка или лихорадки?”1.
Стилистический период начинается с сильно окрашенных эмоционально риторических фигур, контекст которых снимает сниженность и физиологичность тошноты. Иллюзорность бедствия – экзистенциалистское понятие, поэтому семантический пуант, к которому движется это скопление риторических восклицаний, внешне кажется несовместимым – дилемма между параличом и тошнотой. Логическая цепочка – внутренне – выстроена очень точно: иллюзорность бытия вызывает либо паралич (читай как “паралич воли”, понятие, восходящее к Шопенгауэру и Ницше), либо тошноту как знак несварения мира. Достаточно жестко мотивирована проблема выбора, но экзистенциалистская чистота “замутнена” былинной топографией: “И куда-нибудь да иди… Все равно куда. Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал; если прямо – все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть” (С.20). Здесь выбор фиктивный, ибо de jure он есть, а de facto – куда бы ты не пошел, все пути ведут на Курский вокзал, который для героя оказывается его личным Кремлем. Снятый выбор завершается императивом: “Иди, Веничка, иди…”
Следующее упоминание о тошноте встречается в весьма характерном контексте: “Я лучше прислонюсь к колонне и зажмурюсь, чтобы не так тошнило…
“Конечно, Веничка, конечно, – кто-то пропел в высоте так тихо, так ласково-ласково, – зажмурься, чтобы не так тошнило” (С.21). Определяется причина тошноты: – она во вне, в том, что герой увидел, когда “взглянул окрест себя”. И в этом смысле естественным кажется участие ангелов, озабоченных тем, чтобы Веничку не тошнило. Участие вселенной в судьбе героя не характерно для западного экзистенциализма, но важно для понимания ерофеевского героя, его отношений с миром. Вместе с тем “дурнота” Венички, при всей жесткой ассоциативности, не имеет очевидно физиологической причины: “Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть, и есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон” (С.22). Физическая тошнота очевидна как результат выпитого накануне, как результат “самого бессильного и позорного времени в жизни <…> народа – времени от рассвета до открытия всех магазинов!” (С.20) Мистической в ситуации таинственного диалога оказывается та сторона героя, которая причастна к божественному. Остается недостаточно проясненным, что имеет в виду ерофеевский герой под сверхдуховным.
Второй вариант спасения от тошноты – это “рассматривать люстру над головой”, т.е. смотреть вверх, на то, что несет с собой свет, но и может при определенных условиях убить. Размышления на тему смерти, очищенные от мотива хереса, близки философскому обоснованию нестрашности смерти: пока ты жив, смерти нет, а когда смерть есть, тебя уже нет. В размышления о смерти и о возможной цене за нее врывается грубая реальность, персонифицированная в образе женщины в “белых чулках безо всякого шва”. Столкновение тихой и боязливой души с без-душной грубостью вызывает очень важные размышления, и проясняющие, на наш взгляд, природу “сверхдуховного”: “О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом – как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! – всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. “Всеобщее малодушие” – да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!” (С.25)
