Среди многочисленных подтекстов поэмы “Москва – Петушки”, выделяемых исследователями, присутствует и библейский. Целому ряду эпизодов из жизни Венички ставятся в соответствие определенные этапы жертвенного пути Христа1. “В свете категорий авторского кругозора поэма “Москва – Петушки” предстает в виде апокрифического евангелия от Ерофеева, в котором пьяница и сквернослов Веничка обретает облик Сына Божьего, посланного в мир людей, вкусившего все страдания человеческие и распятого злой силой этого мира”2. Вместе с тем, насколько нам известно, причины такого параллелизма обычно полагаются заведомо понятными и не нуждающимися в особых комментариях. Гибель Венички в финале поэмы, рассматриваемая как “смерть… энтропия… или переход в иную плоскость” 3, как метафора несвободы человека в тоталитарном государстве или как убийство героя уличными бандитами, объясняется исследователями более или менее сходным образом. “Мир, в котором обитают герои поэмы Ерофеева, абсурден. В нем нет места человеку с золотым сердцем и чистой душой младенца – Веничке” 4. (В этом, как справедливо отмечается в ряде комментариев, герой ерофеевской поэмы сродни персонажу романа Ф. Достоевского “Идиот” Мышкину, “князю-Христу”.)
Как нам представляется, в указанной учеными параллели, вполне убедительно аргументированной, все же остается опущенным одно важное звено. Христос пришел на землю с ясным осознанием своей миссии: взять на себя грехи мира и мученической гибелью искупить их. Этого нельзя сказать о герое “Москвы – Петушков”. “За чьи грехи погибла душа Венички Ерофеева?” 5. И есть ли основания утверждать, что его смерть, подобно смерти Христа, была добровольной (пусть даже подсознательно) жертвой во имя человечества?
Некоторые фрагменты поэмы, на наш взгляд, действительно говорят в пользу последнего предположения. Так, в первой же главе, “Москва. На пути к Курскому вокзалу”, герой выбирает свою дорогу: “Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя…” (С. 18). По мнению Э. Власова, здесь “пародируется традиционная фольклорная ситуация “витязя на распутье” <…> Литературным источником пассажа является былины, в которой <…> сын царя Саула, родившийся в его отсутствие, едет на поиски отца, и конечной целью его поездки является встреча с отцом. <…> Веничка, естественно, выбирает дорогу направо, где ему “самому смерть”, то есть уже в первой главе поэмы предвосхищает ее финал” (С. 141). Следовательно, герой вполне добровольно, хотя и подсознательно, выбирает смерть. Причем добровольность эта подчеркнута: “Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо – иди направо” (С. 18). В главе “Москва – Серп и Молот” питие героя, обусловленное состоянием его души, сопоставляется с мученичеством святой: 6.
“И, весь в синих молниях, Господь мне ответил:
– А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны.
– Вот-вот! – отвечал я в восторге. – Вот и мне, и мне тоже – желанно мне это, но ничуть не нужно!” (С. 26).
В то же время последнее замечание героя достаточно двусмысленно и заставляет вспомнить о других его высказываниях, где он решительно отграничивает себя от людей, выражая свое неприятие этого мира. “Да брось ты, – отмахнулся я и от себя, – разве суета мне твоя нужна? Люди разве твои нужны? Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: “Что мне до тебя”? А уж тем более мне <курсив наш. – Е.К.> – что мне до этих суетящихся и постылых?” (С. 19). “Ну, конечно, все они считают меня дурным человеком” (С. 25). “Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа” (С. 26). “Зато у моего народа – какие глаза! <…> Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь!” (С. 28). “И смотрят мне в глаза, смотрят с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну” (С. 29). “Я оглянулся – пассажиры поезда “Москва – Петушки” сидели по своим местам и грязно улыбались” (С. 95). Люди иронически именуются “публикой” или даже “трезвой публикой” (глава “85-й километр – Орехово-Зуево”), “стадом” (“Дрезна – 85-й километр”), “палачами” (“Москва. Ресторан Курского вокзала”). Даже помня о “золотом сердце” героя и органически присущей ему христианской любви-жалости к ближнему (“Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедовал. Жалость и любовь к миру – едины” – С. 74), сложно расценить приведенные высказывания как выражение желания пожертвовать ради таких людей жизнью: для этого надо быть богочеловеком, “сверхчеловеком”, каковым Веничка, по собственному признанию, не является (С. 20).
Таким образом, перед нами явный парадокс: герой внутренне отказывается от миссии Христа, но не от его крестного пути. Представляется, что одно из возможных объяснений состоит в следующем.
Тема смерти впервые – и эксплицитно – заявлена в тексте как тема смерти ребенка, причем без видимых причин, по очень вольной, если не сказать натянутой, ассоциативной связи: “… я только что подсчитал, что с улицы Чехова и до этого подъезда я выпил еще на шесть рублей – а что и где я пил? и в какой последовательности? Во благо себе я пил или во зло? Никто этого не знает, и никогда теперь не узнает. Не знаем же мы вот до сих пор: царь Борис убил царевича Димитрия или наоборот?” (С. 18). Такого рода неожиданные ассоциации с точки зрения психологии объясняются подсознательной глубокой сосредоточенностью человека на какой-либо проблеме. Это подтверждает и обращение к дальнейшему тексту поэмы. Кроме случаев риторически-спекулятивного употребления слов “младенец” и “дети” (“Не буду вам напоминать, как очищается политура. Это всякий младенец знает” – “Электроугли – 43-й километр”, с. 55; “А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?” – “Павлово-Посад – Назарьево”, С. 76), тема детства соотносится в сознании героя ерофеевской поэмы не только с божественной чистотой и мудростью, но и с хрупкостью, незащищенностью, смертельной опасностью для жизни ребенка. “Однажды, на моих глазах, два маленьких мальчика, поддавшись всеобщей панике, побежали вместе со стадом и были насмерть раздавлены – так и остались лежать в проходе, в посиневших руках сжимая свои билеты…” 7. (“Дрезна – 85-й километр”, С. 83). Естественно, что героя гнетет опасение и за собственного сына, который, как отмечалось исследователем, выступает в роли младенца-Христа 8 и к которому на поклонение отправляется Веничка: “А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, – там <…> в дымных и вшивых хоромах <…> распускается мой младенец, самый пухлый и кроткий из всех младенцев <…> Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился” (“Реутово – Никольское”, С. 38). “Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и никогда ничего не случалось!..
Сделай так, Господь, чтобы он, даже если и упал бы с крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза – пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его затопит печку <…> оттащи его в сторону, если сможешь. <…> Ты … знаешь что, мальчик? Ты не умирай…” (“Салтыковская – Кучино”, с. 42).
Этой главе в тексте поэмы непосредственно предшествует “Никольское – Салтыковская”, где Веничка впервые открыто сравнивает себя с детьми-жертвами 9: “Но почему же смущаются ангелы…? <…> Что ж они думают? Что <…> меня, сонного, удавят, как мальчика, или зарежут, как девочку?” (С. 39). Испытывая “скорбь и страх”, Веничка в то же время начинает осознавать смысл своего движения к гибели, цель которого в конечном итоге – заменить, заместить собой ребенка-Спасителя, подвергающегося опасности, отвести от него смерть. “Я не утверждаю, что мне – теперь – истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен” (С. 40). Ерофеев действительно прозревает свою будущую судьбу: “душить Веничку будут в главе “Москва – Петушки. Неизвестный подъезд”, а резать – в главе “Петушки. Перрон”” (С. 246). Когда Веничку порежут, он опять-таки обратит к себе самому увещевания, которые первоначально были предназначены для больного младенца: “встань, оботри пальто, почисти штаны, отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два <…>Ты же сам говорил больному мальчику: “Раз-два-туфли надень-ка как ти-бе-не стыдна-спать…”” (С. 112). Вновь ставя себя на место ребенка-Христа, Веничка подтверждает сделанный выбор, замыкая круг.
Итак, перед нами, если воспользоваться выражением Э. Власова, “типично “ерофеевская” путаница”. Отец-Бог жертвует сыном— богочеловеком во имя людей – таков библейский вариант; отец-человек жертвует собой ради ребенка-богочеловека, игнорируя и не принимая мир и людей в целом – это вариант Ерофеева. Интересно, что если в начале поэмы выбор смерти (дороги направо), принятие на себя роли жертвенного ребенка герой совершает интуитивно, то глава “Салтыково – Кучино”, содержащая молитву отца за мальчика и их разговор, служит своего рода рубежом 10, который маркирован: Веничку покидают ангелы – можно предположить, хранители 11 – и отныне он беззащитен, но и готов к осуществлению миссии, обретает смысл пути. “Вот и я теперь: вспоминаю его “Противно” и улыбаюсь, тоже блаженно. И вижу: мне издали кивают ангелы – и отлетают от меня, как обещали” (С. 43). По мере приближения конца герой все более отдает себе отчет в том, что происходит. В главе “Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому” он прямо говорит о нападении на него четверых с классическими профилями: “Началось избиение!” (С. 115), что в контексте неизбежно вызывает в памяти библейское “избиение младенцев”, убитых по приказу царя Ирода и тоже фактически вместо младенца-Христа. Однако окончательное подтверждение выбора сделано раньше, в главе “Петушки. Садовое кольцо”: “Все ваши путеводные звезды катятся к закату; а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтоб знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное” (С. 114). В этом контексте дважды с некоторыми вариациями повторенная в поэме формула: “Верю, и знаю, и свидетельствую миру” – ближе всего стоит к новозаветному: “И мы видели и свидетельствуем, что Отец послал Сына Спасителем миру” [1 Иоанна 4:14] (С. 449). В ерофеевской parodia sacra Веничка свидетельствует миру о своем желании спасти “самое главное” – младенца, “звезду Вифлеема”. (Этому, разумеется, не мешает чисто человеческое стремление избежать гибели, не оставляющее Веничку до самого конца – ср. традиционную тему Гефсиманского борения самого Христа.) О смысле веничкиной гибели свидетельствует и финал “Москвы – Петушков”: “Густая красная буква “Ю” распласталась у меня в глазах…” (С. 119). На протяжении всей поэмы происходило “сгущенье темных сил над детской кроваткой, тех самых сил, которые в финале книги вонзят “ШИЛО В САМОЕ ГОРЛО” отцу, а сын навсегда останется в этом мире, как и его буква “Ю”…” 12.
Приводимый анализ одного из аспектов поэмы менее всего претендует на полноту и истинность. Мы стремились лишь предложить возможный вариант прочтения текста, природа которого – карнавальная, центонная, травестийная по своей сути – заведомо провоцирует читателя на создание множественных интерпретаций.
1. Более подробно об этом: Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки». Спутник писателя // Ерофеев В. Москва-Петушки. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки». Спутник писателя. М., 2000. Все цитаты текста поэмы, равно как и комментарии Э. Власова, в дальнейшем приводятся по этому изданию с указанием страниц. См. также: Скоропанова И.С. Карта постмодернистского маршрута: «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева // Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература: Учебное пособие. М., 1999, и др. работы.
2. Седов К.Ф. Опыт прагма-семиотической интерпретации поэмы В.В. Ерофеева «Москва-Петушки» // Художественный мир Венедикта Ерофеева. Саратов, 1995. С.16.
3. Вольфсон И.В. Исповедь изгоя. Развитие жанра у писателя с измененным мышлением // Там же. С. 51-52.
5. Высказывание Вяч. Курицына цитируется по: Скоропанова И.С. Указ. соч. С.153.
6. «В средневековье стигматы — кровавые язвы или клейма — <…> рассматривались как проявление у верующего кровавых ран распятого на кресте Иисуса Христа. <…> чаще, наносились самими религиозными фанатиками, страстно желавшими принять мучения за своего Господа» (С. 177). Таким образом, носитель стигматов, а в данном контексте и уподобленный св. Терезе Веничка, действительно представляется пародийным заместителем Христа.
7. Учитывая, что образы и мотивы Достоевского составляют постоянный фон поэмы, нельзя исключить, что в данном случае перед нами тоже аллюзия на знаменитую речь Ивана Карамазова: дети (ср. «слезинку ребенка»), не выдержав жизни в жестоком мире, вынуждены возвратить Творцу билет.
8. «Здесь Веничка надевает на себя новую маску — Создателя, а Иисусом становится его младенец». — Власов Э. Указ. соч. С. 259. (См. также комментарий на с. 241.) Представляется все же, что в данном случае наблюдение исследователя по поводу новой ерофеевской маски не совсем точно. Веничка (герой, а не автор, который, безусловно, является демиургом собственного художественного мира) нигде не заявляет претензий на роль Создателя. С ним Ерофеева роднит статус отца, однако в остальном Веничка всячески всячески подчеркивает свою малость и скромность, сохраняя представление о Господе как высшей инстанции бытия./p>
9. Ребенок — это также одна из ипостасей облика самого героя. «Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, — отвечал какой-то старичок. — Дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно, еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет» («Воиново — Усад», С. 95). Другая «детская» грань ерофеевского героя, как известно, Маленький принц.
10. Глава «Салтыково — Кучино» является в поэме 13-й по счету. Если учесть, что это число в тексте поэмы является значимым: «… сегодня что-то решится, потому что сегодняшняя пятница — тринадцатая по счету» («Железнодорожная — Черное», С. 48) — вряд ли данный факт можно считать случайным совпадением.
11. Как нам представляется, смеющиеся ангелы, предающие Веничку в финале поэмы, свидетельствуют не об изначальном подлоге, а о том, что герой-жертва, как и весь мир, окончательно отдан во власть темных сил — после появлений Сатаны («Усад — 105-й километр»), Сфинкса («105-й километр — Покров»), Эриний (нехристианских, языческих божеств — «Леоново — Петушки») и четверых с классическими профилями. В тринадцатую пятницу происходит подмена истинного ложным: вместо ангелов, сопровождавших Веничку в начале пути, и детей (понятия, постоянно взаимосвязанные в поэме) в финале являются демоны и жестокие, бесчеловечные дети (сцена глумления над трупом). Примечательно, что искушающий Веничку Сатана предъявляет к нему не вполне мотивированное сюжетом и отсутствующее в евангельских претекстах требование: «Смири свой духовный порыв…» («Усад — 105-й километр», С. 97), то есть в данном случае: откажись от своей миссии.
12. Попов Евг. Случай с Венедиктом // Ерофеев В. Москва — Петушки. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Спутник писателя. М., 2000. С. 10.
