Сказ – одна из основных тенденций развития русской прозы в ХХ веке: начатая Гоголем, развитая Лесковым, продолженная Ремизовым, Белым, Пильняком, Зощенко. Однако, как писал В. Шкловский, “наследование при смене литературных форм идет не от отца к сыну, а от дяди к племяннику”1: к сказу, этому живительному источнику, писатели “припадали” по-разному. И хотя в первой четверти века каждый старался слушать “свою музыку” (Белый – Шумана, Пильняк и др. – революции), “орнаментика Гоголя” привлекала всех. Поэтому при всей разнохарактерности было и формально общее, которое сближало: в частности, символизм, сказ, “поток сознания”. Что не прошло незамеченным и близким нам поколением русских писателей – к примеру, Вен. Ерофеевым, Вас. Аксеновым, Сашей Соколовым и др.
Индивидуальная специфика сказовых форм определяется, во-первых, набором жанрово-композиционных и языковых изобразительных средств каждого конкретного автора: орнаментально ритмизованный интеллектуальный сказ у А. Белого, монтаж и эмоциональная языковая изобразительность у Б. Пильняка, поэтическая актуализация архаических образно-речевых форм у А. М. Ремизова, разговорно-просторечная речевая стилизация у Мих. Зощенко, моделирование потока сознания, “внутреннего диалога” автора-рассказчика у Вен. Ерофеева и т. д.
Во-вторых – позицией повествователя и рассказчика, определяющей общую эйдологическую тональность повествовательной структуры по отношению к реципиенту. У Белого – повествователь-интеллектуал, “остраннитель быта” (Л. Новиков); в антитетичном идиокосме Пильняка – от полной имперсонализации повествования, ухода рассказчика за рамки текста (драматургическое оформление диалогов) до демаскированного авторского “я”, попытки автора-рассказчика выйти на авансцену (товарищ Борис; “Это говорю я, Пильняк…”; “А я, автор, в ту ночь ехал на извозчике с Дмитровки на Поварскую…” и т. п.); Зощенко же ближе “низовой герой”, стилизованный рассказчик – словесный образ обывательщины, болтливый, косноязычный “коммунально-квартирный жаргон” (П. Палиевский).
Венедикт Ерофеев, безусловно, принадлежит пресловутой “линии Гоголя” в русской литературе. Прямо ли, косвенно ли, но об этом свидетельствует и авторское определение жанра “Москвы–Петушков” – поэма. (Хоть вместо птицы-тройки – но не брички! – птичка-электричка.) Это “проза-сновидение”, известная в литературе (например, у того же Ремизова), своего рода попытка ухода от яви – в Петушки, в алкогольное забытье, в сон, игру, мистификацию. Вместо сновидений – пьяные и похмельные галлюцинации. Форма ухода – “поток сознания”. Хотя, конечно, связь с Ремизовым проза Ерофеева имеет скорее типологическую, а не генеалогическую.
Ремизов не являлся пионером сказовых форм, здесь его учителями были Гоголь и Лесков, но, во-первых, это сказ уже в новой прозе ХХ века, русском модернизме, во-вторых, для него характерна особая доверительность, интимность сказовых интонаций, а в-третьих – особая позиция рассказчика. В повести “Корявка” (1922) очень рельефно отражена эта своеобразная, присущая только Ремизову позиция если не обывателя, то “обитателя” – homo habitans (но не vivens!), “человека живущего”: “И не актер, и не писатель, и не художник, а человек, просто человек живущий — не ломающийся, а глазеющий, не болтающий, а впитывающий болтовню и вздор <…>, словом — огромное большинство <…>, — ваш покорный слуга, ваш сосед, первый встречный, все равно кто”2, где сначала выступает отстранение от позиции именно писателя, а затем – идентификация “вашего покорного слуги” с “первым встречным” и “человеком живущим”:
