Отсутствие – первое, с чем сталкивается читатель “Москвы–Петушков”. Еще до эпиграфа, сразу после заглавия, расположено “Уведомление автора”, где сообщается о том, что автор поэмы “счел необходимым во втором издании выкинуть из главы “Серп и Молот – Карачарово” всю бывшую там матерщину”. Матерщина – “полторы страницы чистейшего мата” – присутствовали только в первом издании, тираж которого составил 1 экземпляр. Хотя Ерофеев и признавался позднее в интервью, что пресловутых полутора страниц никогда не существовало, в самом тексте поэмы ничто не дает повода усомниться в их реальности.
Реальность отсутствующих полутора страниц тем более настоятельна, что, как сказано в том же “Уведомлении”, на них обращалось особое внимание уже в предисловии к первому изданию, где девушкам рекомендовалось пропускать главу не читая. Эффект, естественно, оказывался обратным: пропускалось все произведение, кроме главы “Серп и Молот – Карачарово”. Таким образом, в лежащем перед нами тексте автор жертвует одной главой ради того, чтобы мы прочитали все остальные: “Уведомление”, возбудив в нас желание немедленно прочитать эту главу, тут же сублимирует его, перенеся на текст всей поэмы.
Нереализуемые желания организуют сюжет “Москвы – Петушков”. Герой не попадает в Петушки, а читатель так и не дожидается эротической встречи героя с возлюбленной, хотя после глав “Кучино – Железнодорожная” и “Железнодорожная – Черное”, переполненных описанием “сокровенных изгибов” и венчающихся фразой “И все ближе к Петушкам, Царица Небесная!..” это желание далеко выходит за пределы чисто фабульного интереса. Поэтому можно сказать, что “Уведомление” сразу задает правила функционирования желания, действующие в поэме. Поневоле смирившись с этим законом, читатель становится ближе страдающему лирическому герою Ерофеева. Читательницы первого издания, сразу получавшие то, чего хотели, были неадекватны Веничке, чем и обидели автора. Последнего больше всего возмущает, что девушки пропускали даже фразу “И немедленно выпил”, тем самым демонстративно игнорируя основную тему произведения. Теперь же и читатель, и герой оказываются в равном положении: оба не получают того, чего хотят, получая то, чего в данный момент не ждут: Курский вокзал вместо Кремля, Кремль вместо Петушков, эротику вместо матерщины, убийство вместо эротики.
В “Уведомлении” сказано, что одна из целей пропуска мата состоит в том, что “меня станут читать подряд”. Чтение подряд призвано отсрочить удовлетворение желания и перенести его с одной главы на все произведение. Мы должны воспринять поэму целиком, подряд, от начала и до конца, в том порядке, в котором она написана, и тогда мы получим нечто взамен того, что получали девушки, сразу читавшие “Серп и Молот – Карачарово”. Порядок глав в “Москве – Петушках” задан маршрутом Венички. Убедившись, что сразу открывать главу “Серп и Молот – Карачарово” бессмысленно, мы следуем вслед за ним, проходим вместе с ним этот трагический путь, лист за листом, останавливаясь во всех пунктах. Во всех пунктах – кроме Есино.
В поэме Ерофеева отсутствует целый ряд обещанных элементов, от встречи с любимой женщиной до рецепта “Иорданских струй”. Есино же четыре раза возникает в тексте как заранее, 'всегда уже' обреченный на отсутствие элемент, поскольку по расписанию “наш поезд на станции Есино – не останавливается. Остановки по всем пунктам – кроме Есино”.
Параллельность развития повествования и движения поезда заставляет обратить особое внимание на железнодорожное расписание. Благодаря железнодорожному коду в названиях глав, расписание, определяющее их последовательность, становится в поэме аналогом Провидения. Расписание не только заранее задает порядок станций, но и сообщает тем пассажирам, которые хотели бы выйти или сесть в Есино, что им это не удастся. Важно то, что, подобно движению поезда, логика Провидения в поэме также оказывается предсказуема. В полном соответствии с фрустрирующим “Уведомлением” закон, которому подчиняется Божия Десница, состоит в том, что из двух возможностей реализуется не та, которая нам желанна. Веничка вполне сознательно пользуется этим законом уже в начале поэмы:
“А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне, ведь, собственно, и надо-то было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал”.
В финале поэмы эта логика подтверждается, причем для Венички ее подтверждение оказывается настолько важным, что он “хоть и слышал за собою топот погони – успел подумать: “Вот! Сколько раз я проходил по Москве <...> и ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда натыкался на Курский вокзал. И вот теперь, наконец – увидел. Когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете!
Неисповедимы Твои пути...””
Последнее утверждение, по-видимому, противоречит тому, что демонстрирует сюжет поэмы. В тексте не будет главы “Серп и молот – Карачарово”, желание увидеть Кремль приведет на Курский вокзал, вместо Петушков герой окажется в Москве, а вместо Курского вокзала – на Красной площади: пути Господни, похоже, оказываются вполне исповедимы. Где-то существует трансцендентальное расписание, в котором обозначены отсутствия остановок именно по тем пунктам, куда мы хотим попасть. Возникает подозрение, что Веничка гибнет потому, что в определенный момент забывает тот провиденциальный закон, которым он столь успешно пользовался в начале поэмы, когда добирался до Курского вокзала.
Впрочем, в тексте “Москвы – Петушков” есть фрагмент, где метафизический смысл расписания поездов артикулируется на теоретическом уровне. Монолог Венички на эту тему приводит его слушателей в восторг, и их реакция выражается в восхищенном “вот это да-а-а...”:
“Так Вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? – я повернулся к декабристу. – А почему он не пил, Вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он – не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино? Так вот нет же, проперли без остановки. А все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпуново, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева – и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоган фон Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей”.
В рассуждении про Есино сразу заметен логический круг. Поезд не останавливается в Есино, потому что там нет пассажиров, которых нет, потому что поезд в Есино не останавливается. По отношению к этой ситуации расписание поездов выступает как трансцендентальный закон, происхождение которого не может быть объяснено имманентно самой реальности поезда и пассажиров. Однако интеллектуальный жест Венички состоит в связывании этой ситуации с основной алкогольной темой поэмы.
Связь Есино с Гете не слишком очевидна, но она все же есть. Хотя Гете не пьет, на самом деле он точно такой же алкоголик, как и все остальные. Гете хитрее других, потому что, зная об опасности “скопытиться”, предусмотрительно выбирает окольный путь осуществления желания, так же как это делают пассажиры, идущие во Фрязево или в Храпуново. Жители Есино все-таки попадают на поезд, а Гете все-таки пьет, хотя в обоих случаях желание не осуществляется прямо.
Если маршрут поезда и пассажиров определяется расписанием, то поголовный алкоголизм всех “ценных людей России” отвечает “стройной системе” черноусого. В обоих случаях закон трансцендентен явлению, поскольку попытка найти причину в нем самом приводит к логическому кругу: в одном случае это “круг, порочный круг бытия – он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку – я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз”, в другом – нет остановки, потому что нет пассажиров, и нет пассажиров, потому что нет остановки. Та же модель порочного круга действует и на уровне поэмы как целого текста, поскольку вся поэма, как и маршрут поезда “Москва – Петушки”, содержит один заранее отсутствующий элемент (главу “Серп и Молот – Карачарово”), и здесь так же не ясно, кто исключил его из последовательности: в “Уведомлении” автор ссылается на поведение девушек, которое, в свою очередь, было им же и спровоцировано в предисловии к первому изданию.
Тотальное господство логики порочных кругов неизбежно означает необходимость выведения причины бытия за пределы самого бытия. Вопрос, однако, состоит в том, подчинена ли эта причина каким-либо закономерностям. В случае с движением поездов такой трансцендентальный закон есть, он даже помещен на обложке одного из изданий “Москвы – Петушков” в виде железнодорожного расписания. В монологе про Есино Веничка связывает движение поездов с пьянством, защищая тем самым теорию черноусого, которая выступает аналогом железнодорожного расписания для самой жизни. Однако нельзя не заметить, что перед началом своей речи Ерофеев называет эту теорию “стройной системой, сотканной из пылких и блестящих натяжек” и предваряет свой монолог такими словами: “Помоги ему, Ерофеев, – шепнул я сам себе, – помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или...”
Аллегория – чрезвычайно важное слово в этом контексте. В отличие от символа, аллегория не претендует на установление глубинной связи между двумя предметами. Если это аналогия, то аналогия чисто внешняя. Действительно, движение поезда представляет собой аллегорию жизни, а не ее метафору. Она основывается на внешнем, метонимическом соположении, не несущем никакого субстанциального смысла, – на совпадении названий глав с названиями станций. Необязательность связи между ними и демонстрируется в тексте, когда названия глав перестают соответствовать реально проезжаемым железнодорожным объектам. Происходит это в тот момент, когда Веничка окончательно напивается.
Именно алкоголь выступает в поэме как сила, потенциально субверсивная по отношению к любому трансцендентальному расписанию. Об этом прямо говорится в главе “33-й километр – Электроугли”, где описывается вызванная употреблением “чего-нибудь крепкого” икота. Икота оказывается расположенной “выше любого закона”, и именно ее непредсказуемость служит доказательством существования Божественного промысла, чьим основным атрибутом является неисповедимость. “Закон – он выше всех нас. Икота – выше всякого закона. <...> Мы – дрожащие твари, а она – всесильна. Она, то есть Божия Десница, которая над всеми нами занесена <...> Он непостижим уму, а следовательно, Он есть”.
Если сходство между движением поездов и жизнью Веничка называет аллегорией, то его многочисленные алкогольно-экзистенциальные прозрения, безусловно, претендуют на символический статус. Можно сказать, что сюжет поэмы представляет собой целенаправленное движение от начальной поверхностной железнодорожной аллегории к глубокому алкоголическому и религиозному символизму. Опьянение делает возможной утопию прямой реализации желания, которая с самого начала была невозможна согласно законам Провидения, заданным уже в “Уведомлении автора”. Веничка отказывается следовать этим законам, отрицая их всеобщность: если в начале он идет к Кремлю, чтобы попасть на Курский вокзал, то затем пытается достичь своей возлюбленной, направляясь в Петушки. Трагический исход этой попытки доказывает, что утопия остается нереализуемой: поезд никогда не останавливается в Есино, он переезжает Веничку так же, как и того человека в Лобне, что вызывает закономерный смех детей и ангелов.
К такому неутешительному итогу приходит читатель, прочитавший, в отличие от читательниц первого издания, всю поэму, от начала и до конца. Попытки противопоставить субстанциальные алкогольные прозрения аллегорической структуре, заданной чисто метонимическим способом наименования глав, терпят крах. Архитектонический смысл этого факта состоит в том, что подчеркнутая в “Уведомлении автора” условность литературного текста, его зависимость от произвольно устанавливаемых автором законов, заранее обрекает на поражение все экзистенциальные порывы Венички к независимой от автора трансцендентальной истине. Мир, придуманный автором на кабельных работах в Шерметьево – Лобне, тотально подчинен произвольно выбранному им же правилу о невозможности прямой реализации желаний, и утопия непосредственности в нем невозможна. Именно автор, выступая в произведении в роли законодателя и Провидения, и ангелов, смеется над обреченными на неудачу порывами Венички “приблизиться к истине”. В случае “Москвы – Петушков” мы имеем текст, в котором тотальное господство авторской позиции сочетается с демонстрацией ее произвольности. Хотя постоянно замыкающееся в порочный круг причин и следствий бытие предполагает существование трансцендентальной инстанции, герой не способен вырваться к ней за пределы созданного автором мира, но и сам автор способен лишь на аллегорию, лишенную субстанциальных связей с бытием. Это, в конечном счете, уничтожает гносеологическую иерархию между ним, не случайно ведь имена автора и героя в поэме совпадают.
