Взгляд на поэму В. Ерофеева в российском литературоведении установился вполне определенный, но набор методик, которыми оперируют ее исследователи, представляется несколько ограниченным. По крайней мере, к нему можно добавить некоторые наблюдения, представляющиеся вроде бы очевидными, но не высказанные до сих пор – то, что осознает всякий читатель поэмы, и то, что никто не сформулировал. Начинать, разумеется, следует с первой страницы – с заглавия.
Книга-путешествие, пусть и очень необычная, чаще всего уже в названии содержит указание на маршрут, который в ней будет описан. Это касается и текстов, в которых само путешествие отступает на второй план по сравнению с сюжетом – “Восточный экспресс”, “Поездка в Полесье”, “Поход в Танелорн” и т.д. Сам по себе сюжет о странствии героя вечен – после Гомера список “одиссей” стал практически бесконечным, что и позволило Х.Л. Борхесу включить эту историю в число четырех, которые “мы будем пересказывать – в том или ином виде”1. Впрочем, к этой идее мы еще вернемся. Пока же – о том, откуда и куда путешествует Веничка.
Его странствие не очень вписывается в сложившийся канон. Ведь изначально всякое путешествие сводится к одной из двух целей – познание мира или самопознание. В первом случае герой узнает нечто новое об окружающей его реальности, переживая в ходе странствий различные события. Примеры – “Хожение Афанасия Никитина”, “Путешествие в Арзрум”… Во втором случае главным является не внешнее странствие, а погружение в глубины собственного я; путешествие оказывается психологическим, чаще даже сентиментальным – как в “Письмах русского путешественника” Карамзина, “Путешествии из Петербурга в Москву” Радищева или “Путешествии вглубь сознания” Ле Гуин. Крайне редко появляются произведения, в которых оба аспекта совмещаются – “Сентиментальное путешествие” Стерна, “Нова-экспресс” Барроуза…
Но как быть с Ерофеевым?
Его герой не слишком интересуется миром – ему все уже известно, а вид из окна не слишком занимателен. Но он не ищет ничего и в себе самом – путешествие не обогащает Веничку никакими новыми знаниями, в финале он практически ничем не отличается от себя изначального. В чем же смысл этого путешествия между Москвой и Петушками? Возможно, в своего рода картографии (Ричард Бах в “Чужом на Земле” разбирает не места, а атмосферные условия, вехами для него являются не люди, а самолеты)? Может, и суть ерофеевского путешествия такова? Увы, и это предположение несостоятельно. Россия 1969 года живет по своим законам, а это значит, что ни сорт портвейна, ни качество его от станции к станции не меняется. Везде Веничка обречен получать одни и те же напитки, а это никак не способствует составлению карты пути...
Итак, путешествия как бы нет, если мы смотрим на тему в заглавии, а не на те понятия, которые она соединяет. А ведь соединяемые понятия дают почти исчерпывающее представление о замысле автора.
Репрезентация понятия “Петушки” на первый взгляд достаточно многозначна – это и конкретное место, имеющее для автора известное биографам личное значение, и провинция, противоположная Москве, и философски значимый “конечный пункт” железнодорожной ветки. Но говоря о станции, мы все время избегаем говорить о слове, которое само по себе важно ничуть не меньше. Петушки – уменьшительное от “петухи”, “петух”. В современном языке среди значений слова выделяется разве что разговорное ‘задорный человек’, ‘забияка'2. Однако в русском языке на протяжении многих веков одно омофоничное ему слово было наделено гораздо более важным для нас значением. Например, в словаре Даля: “Питóк м. питýх, питýн твр. пивýнья ж. пивóк м. арх. пьяница, охотник до хмельного. Питýшка ж. кал. ковш, корчек, черпачок для питья. Питýха ж. вят. пи´туха пск. попойка, погулка, вечеринка, где пьют вино, брагу. Питýшничать, бражничать, пить разгульно, пировать” 3. Один из авторов настоящего текста с детства помнит слово “пропитуха”, которое если и незнакомо его реципиентам, то при услышании не вызывает никаких разномыслий.
Слово, столь часто употребляющееся в книге в самых разных формах (вплоть до сакраментального “И немедленно выпил”), оказывается не просто основанием сюжета, но центром замысла поэмы. Изменение одной гласной (безударной!) приводит читателя (слушателя?) от названия населенного пункта к уменьшительно-ласкательному определению вечного состояния героя. Да, в этом путешествии дело не в географии, не в количестве и качестве выпитого спиртного, не в духовных трансформациях героя, а в стремлении выйти за пределы самого себя, оказавшись в идеальном для всякого “питуха” состоянии. Так появляется формула – [Питушки] не место, а состояние души.
И здесь мы вынуждены повторяться, ибо сходная мысль с совершенно иных позиций была высказана В.О. Пелевиным в его заметке “Икстлан – Петушки”, где не без оснований сравниваются герои книг Ерофеева и Кастанеды. Речь должна идти об особом виде литературных путешествий, сущность которых – не постижение, а вечное стремление. Различны “только традиции восприятия сверхъестественного в разных культурах” 4, а сходство имеет типологический характер: Икстлан и Петушки – идеальные места, известные читателю только как цели героев, которые так и не добредут до места назначения, зато будут до конца искать путь, ведущий к нирване.
Не стоит считать данное сравнение натяжкой. Вот еще один аргумент. Гайто Газданов (автор “Истории одного путешествия”, параллелям которой с текстом Ерофеева можно было бы посвятить отдельную работу) в “Заметке об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане” вновь и вновь возвращается к метафизической сущности странствий своих героев: По – в России (как известно, ничего подобного не было), Гоголь – в Италии, Мопассан – в Средиземноморье (здесь любая биография дает совершенно иное представление, нежели эссе Газданова). Три гения искали некоего просветления, того самого идеального состояния. Но не нашли: “По умер, зная, что спасения нет. Гоголь умирал с надеждой на спасение. Я не знаю, какая из двух смертей страшнее”5. Герой Ерофеева замыкает этот ряд. И смерть его не трагична, а жалка – тем более, что она и не смерть вовсе, а погружение в бессознательное существование, каковое фиксируется фразой, трактуемой почему-то только биографически – “На кабельных работах в Шереметьево”. Веничка отказался от вечного путешествия, изменил его цели, погрузившись в небытие, синонимом которому стали “кабельные работы”. Потому и не доедет он до Петушков, потому и жалеет его автор, и сам указывает на это: “пе/итушки” – все-таки уменьшительное, жалкое. Герой вернется туда же, откуда приехал, туда, откуда и не уезжал никогда – в безымянный московский подъезд. Ведь путешествие его продолжается во всех направлениях – вернее, попросту лишено направленности в привычном, физическом или географическом смысле. Сюжет “Москвы-Петушков”, как и всякой значительной книги, является соединением четырех основных: штурм укрепленного города (Москвы – через Петушки), возвращение (в изначальные Петушки же), поиск (не места, но состояния), самоубийство Бога (такой взгляд на финал поэмы вполне возможен – равный Богу герой и его почти добровольный уход в никуда).
Таков третий тип путешествия. Оно может осуществляться различными путями – наркотики (По), пейот (Кастанеда), традиционные напитки (Ерофеев). И авторы, и критики не устают подчеркивать его безнадежность. От этого не удержался и Пелевин, в повести “Желтая стрела” контаминирующий мотивы Ерофеева и Балларда (“Безвыходный город”). Самый последний пример – финальная песня с совместного альбома Пелевина и группы “Ва-банкъ” 6. Здесь шаманское странствие “за гагарой с черным пером” длится годами, но так и не выходит за пределы “шумного вокзала и скучного Кремля”. Безнадежно? Однако пути никто не оставляет. И популярность “Москвы-Петушков” подтверждает актуальность простых причин верности этим путям.
Во-первых, привлекательность идеала. Пе/итушки – место, где вечно играет музыка и поют птицы, утопия, рай земной – вернее, состояние рая. И в этом смысле Пе/итушки у каждого свои. Во-вторых, сострадание к жалкому герою, изведавшему смысл фразы: “Во многой мудрости много печали” (Екк. 1, 18). В-третьих, фантасмагоричность, предельная аморфность всеобъемлющей границы между двумя словами, которая есть все и ничто. Ибо есть лишь ‘Москва’ и ‘Пе/итушки’, какой бы смысл в эти два слова мы ни предпочитали вкладывать. Маршрут можно выверять в трубках, бутылках или прочитанных книгах (как это делает Пелевин) – доехать все одно невозможно:
Времени для побега нет, и он про это знает.
Больше того, бежать некуда, и в это некуда нет пути.
Но все это пустяки по сравнению с тем, что того, кто убегает,
Нигде и никак не представляется возможным найти 7.
Только в одном Ерофеев уступает своим многочисленным собратьям по мистическому путешествию – в чувстве жизни, которая для него лишь отклонение от нормы, “минутное окосение души” (В.О. Пелевин), а не часть пути к Пе/итушкам. Зато здесь автор солидарен со своими читателями: недаром заглавное понятие имеет прежде всего отрицательную коннотацию. А весь остальной текст – только тщетная попытка растолковать заглавную формулу; ведь изначальное толкование является лишь первоосновой, на которую будут накладываться более или менее связные ассоциации – свои у каждого читателя, неизбежно расходящиеся с формулой несчастного автора/героя. Нет понимания? Нет путешествия? – И все-таки оно существует.
…И немедленно выпил.
1. Борхес Х.Л. Четыре цикла // Борхес Х.Л. Собрание сочинений в 3 т. Т.2. С.256
2. Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1986. С.444.
3. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб.; М., 1882. Т.III. С.116
4. Цитаты из статьи В.О.Пелевина даются по электронной версии, гораздо более распространенной, нежели опубликованный в "Литературной России" текст.
5. Цит. по: Литературное обозрение. 1994. №9-10. С.85
6. Альбом `Нижняя тундра` (1999) содержит песни Александра Ф. Скляра `по мотивам` текстов Пелевина
