Художественное пространство “Москвы – Петушков” создается, в основном, посредством почти беспрерывного цитирования других текстов. С помощью цитации перечисляются культурные коды, существенные для создаваемого мира – происходит его своеобразная “инвентаризация”. Произведение вводится в ряд текстов культуры и само становится списком таких текстов – т.е. гипертекстом.
Однако, в “Москва – Петушки” присутствуют не только списки цитат. Там тщательно подсчитываются и перечисляются самые различные вещи: интервалы пьяной икоты, количество выпитых граммов, число ступенек в подъезде и т.д. Одной из основных характеристик стиля произведения является нагнетание всевозможных повторов, градаций и амплификаций.
Например: “Я пошел направо, чуть покачиваясь от холода и от горя, да, от холода и от горя. О, эта утренняя ноша в сердце! О, иллюзорность бедствия! О, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени? Чего в ней больше: паралича или тошноты? Истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца? А если всего этого поровну, то в этом во всем чего же все-таки больше: столбняка или лихорадки?” (С.37)1.
Различные имена, цитаты, понятия и предметы с их свойствами, составом и отношениями создают многомерное пространство “Москвы – Петушков”. Инвентарные списки, наполняющие поэму, сродни “бесконечным реестрам” Мишеля Фуко2, описывающими мир в его эпистеме доклассического периода.
За примерами инвентарного списка далеко ходить не надо – первая же глава открывается целым набором перечислений и повторов: “Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало – и ни разу не видел Кремля” (С.36). Причем, в этом предложении идет как бы нарастание степени подробности перечислений: от нулевой в уточнении “тысячу раз” к минимальным для перечисления двум членам альтернативы “напившись или с похмелюги” и, наконец, к развернутому перечислению направлений. Отметим также, как расширяется, обретая пространство и “вещность”, Москва, как она выходит за пределы реального со сказочно-эпическим “из конца в конец” и утверждается в своей призрачности с неуловимостью Кремля (призрачность, цитирующая “петербургский текст” и булгаковскую Москву).
Особенности стиля “Москвы – Петушков”, в первую очередь, отсылают нас к стилю Н.В. Гоголя (что дополняется сюжетными сходствами с “Мертвыми душами” и прямым намеком автора – подзаголовком “поэма”)3. Вспомним, например, любовь Гоголя к повтором и подробным описаниям, эпические и периодические сравнения4, затмевающие основной сюжет сюжетом, порожденным метафорой (например, знаменитое сравнение толпы на балу с мухами, вьющимися около рафинада в “Мертвых душах”). Прием развития риторических фигур занимает значительное место также и в художественной палитре В. Ерофеева. События в “Москве – Петушках” происходят как результат развертывания тропов и развития микросюжетов отдельных цитат – зачастую игра слов определяет действие. См. например, как риторический пафос воплощается в поступок в следующем отрывке:
“И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот, войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: “Какое вам дело до моего сердца?” Боже мой...
Я повернул за угол и постучался в первую дверь” (С.131).
В. Набоков в своем эссе о Н. Гоголе постоянно отмечал “поразительное явление: словесные обороты создают живых людей” 5. Вот еще один из примеров (кроме вышеупомянутого сравнения мух с толпой, порождающего ключницу и деревенских ребят), иллюстрирующий, как это делается: “день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням” 6. Сравните это внезапно возникшее войско с фантомными пограничниками В. Ерофеева: “Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и говорят не по-русски! Там, может быть, и рады бы куда-нибудь поставить пограничника, да просто некуда поставить. Вот и шляются там пограничники без всякого дела, тоскуют и просят прикурить...” (С.100). Или, например, с двумя маленькими мальчиками, раздавленными стадом безбилетников. Особенно впечатляющий парад фантомов возникает в последних главах “Москвы – Петушков” – Сатана, Сфинкс, княгиня, камердинер Петр (возможно, лакей Чичикова Петрушка – один из его “предков”), Эриннии, понтийский царь Митридат и т.д. Сцена с последним, кстати, – сложная аллюзия на “Преступление и наказание”, “Красную Шапочку”, возможно, детскую считалку (“вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить”) и на “Предсказание” М.Ю. Лермонтова. Ср.:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в его руке булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем.7
и: “А из тумана выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О! Теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в руках – ножик... <…>
– Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
– Как зачем?.. Да резать тебя – вот зачем!.. Спросил тоже: зачем?.. Резать, конечно...
И как он переменился сразу: все говорил мирно, а тут ощерился, почернел – и куда только сопли девались? – и еще захохотал, сверх всего!” (С.128-129).
Вернемся, впрочем, к инвентарным спискам. Самым представительными из них являются “алкогольные списки”. Рассмотрим следующий отрывок, содержащий перечисление содержимого чемоданчика главного героя:
“– Твой чемоданчик теперь тяжелый? Да? <…>
– Так что же, Веничка, что же ты, все-таки, купил? Нам страшно интересно! <собеседники Венички – читатели – А.К.>
– Да ведь я понимаю, что интересно. Сейчас, сейчас перечислю: во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да – розовое крепкое за рупь тридцать семь.
– Так-так-так, – говорите вы, – а общий итог? Ведь все это страшно интересно... <…>
– Общий итог – девять рублей восемьдесят девять копеек <…> -Но ведь это не совсем общий итог. Я ведь купил еще два бутерброда, чтобы не сблевать” (С.42-43)
Этот отрывок является аллюзией к описанию шкатулки Чичикова: “Автор уверен, что есть читатели такие любопытные, которые пожелают даже узнать план и внутреннее расположение шкатулки. Пожалуй, почему же не удовлетворить! Вот оно, внутреннее расположение: в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки <…> В это время вошла хозяйка.
– Хорош у тебя ящик, отец мой <…> Чай, в Москве < sic -А.К.> купил его?
– В Москве”8.
Э. Власов, комментируя вышеприведенный отрывок, указывает (кроме личной склонности В. Ерофеева к классификациям) на сходную “поэтику каталогов” в Библии, у Достоевского (как объект возможной цитации приводится отчет Разумихина Раскольникову о сделанных им покупках9; и у Чернышевского10. Действительно, В. Ерофеев, как можно заметить, уделяет большое внимание цифрам и в этом его поэтика более близка поэтике Н.Г. Чернышевского. Столь же тщательно, как Н.Г. Чернышевский подсчитывал в дневнике свои слезы, измеряя грусть (“Выкатилось 3-4 слезы”11), герой “Москвы – Петушков” подсчитывает в секундах интервалы пьяной икоты, доказывая (противно Чернышевскому) существование и всесилие Бога. Сравните также, например, описание маршрутов Чернышевского по городу (“Я ходил всего: от Максимовича к Булычеву и назад около 100 минут, после к Ал. Фед. 16 мин., оттуда домой снова 16, оттуда к Булычеву еще 50 или 48 хотя, всего 180 мин.= 3 часа – и оттуда на дачу пришел без 1/49, между тем у Булычева был в 6, – по крайней мере 2 1/2 часа – итак, 5 1/4 часа, 32 версты”12) и Венички (подробное описание в самом начале поэмы, с “я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки” (С.36)). Если Н.Г. Чернышевский измеряет расстояние в минутах и верстах, то Веничка – в стаканах и рублях. Причем, в поэтике В. Ерофеева важную роль играют разрывы и нарушения так старательно устанавливаемого порядка. Ярким примером такого разрыва служит фраза “Я продремал так минут 12 или минут 35” (С.126)13 (также задачи Сфинкса и т.п.). А упоминавшееся выше “исследование пьяной икоты в ее математическом аспекте” было проведено только для того, чтобы опрокинуть все математические построения. Самым большим разрывом является сон героя о революции в Петушинском районе, с которым разрушается железнодорожное расписание, отчет времени, причинно-следственные связи в мире героя (основным его вопросом становится “почему?”) и сам мир. Во сне Венички имеются аллюзии на четвертый сон Веры Павловны (революционная тематика; ср. также: “все пойдем в луга готовить пунш <…> окрестные луга озарились синим огнем” (С.111) и “Золотистым огнем сияет нива <…> сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга <…> там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь”)14, но он является не откровением, а мистификацией, скрывающей некие загадочные события. С главы “Орехово-Зуево” начинается череда (подготовленная сном пассажиров в вагоне под рассказ героя) вложенных снов, цитирующая сны Свидригайлова перед самоубийством.
Возвращаясь к инвентарным спискам, надо заметить, относительно упоминавшегося выше отчета Разумихина о покупках, что образ Разумихина разработан в “Преступлении и наказании” как образ положительного представителя “новых людей” в свете полемичности романа Достоевского с “Что делать?” и вообще идеями Чернышевского и др. – мы имеем, следовательно, дело со сквозной цитатой. Впрочем, стиль писем самого Ф.М. Достоевского (особенно из Сибири) отличается почти той же одержимостью денежными расчетами, что и стиль Н.Г. Чернышевского. Отметим, кстати, возможную цитату, ср.: “Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал” (С.88) и “Вот уже скоро 10 месяцев, как я вышел из каторги и начал мою новую жизнь. А те 4 года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу”15.
Итак, с помощью различных перечислений, вычислений, описаний (являющимися в то же время аллюзиями на особенности стиля Н. Гоголя, Н. Чернышевского, Ф. Достоевского и др.) В. Ерофеев создает и наполняет структуру своего мира. Эта инвентаризация ведется так последовательно в частности и для того, чтобы обозначить границы разрывов описываемого мира.
1. Ерофеев В. Оставьте мою душу в покое. М., 1997. Ссылки на это издание даны в тексте с указанием страницы.
2. Фуко М. Слова и вещи. СПб., 1994. С.67.
3. О гоголевских мотивах в поэме Ерофеева см.: Сказа А. Традиции Гоголя и Достоевского в поэме "Москва — Петушки" Вен. Ерофеева // Вестник МГУ. Сер. 9: Филология. 4. 1995; Смирнова Е. Венедикт Ерофеев глазами гоголеведа // Русская литература. 1990. №3.
4. Переверзев В.Ф. Гоголь. Достоевский. Исследования. М., 1982.
5. Набоков В. Романы. Рассказы. Эссе. СПб., 1993. С. 299
6. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 7-ми томах. М., 1985. Т.5. С.21.
7. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений в 4-х томах. М., 1986. Т.1. С.179.
8. Гоголь Н.В. Указ.соч. С.51-52.
9. См. также: Левин Ю. Комментарий к поэме "МОСКВА — ПЕТУШКИ" Венедикта Ерофеева. Materialien zur Russischen Kultur. Band 2. Грац, 1996.
10. Власов Э. Бессмертная поэма Венедикта Ерофеева "Москва — Петушки" : спутник писателя // Occasional Papers on Changes in the Slavic-Eurasian World, № 57, Slavic Research Center, Hokkaido University, March 1998, Sapporo. С.30-31.
11. Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М., 1996. С.43.
13. Возможно, аллюзия к "Историческому эпизоду" Д. Хармса: "Прошло тридцать пять колов времени" (Хармс Д. Горло бредит бритвою // Глагол. №4. 1991. С. 39).
14. Чернышевский Н.Г. Что делать? М., 1978. С.572.
15. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Л., 1985. Т.28. С.181.
