Поэму “Москва – Петушки” Вен. Ерофеев написал после “Благовествования” (1962), воскрешавшего традицию Ницше как автора книги “Так говорил Заратустра”, а за поэмой последовало эссе “Василий Розанов глазами эксцентрика” (1973), в котором автор поведал о перевороте, произведенном в его сознании “русским Ницше”. Немецкого и русского мыслителей Вен. Ерофеев относил к числу своих учителей, оказавших решающее воздействие на формирование его жизненной философии.

В “Благовествовании” рассказано о духовном прозрении а втора, внутренние пределы которого безгранично раздвинул Ницше, освободив его дух от власти догм и “бремени измерений”¹. История мира открылась новообращенному под углом зрения “философии жизни”, дионисийское начало как первооснова становления (способа бытия) было в его сознании реабилитировано, откорректировав выросший из библейской традиции метафизический концепт, на протяжении веков детерминировавший европейскую философскую мысль. Даже избранный для восприятия благой вести герой эссе – alter ego автора – использует для открывшегося ему традиционные религиозные обозначения: Сатана, Всемогущий, Всеблагой Отец. Однако Вен. Ерофеев подвергает эти мифологемы культурфилософскому перекодированию. Ерофеевский Сатана – это дискредитированный христианством, превращенный в преступника Дионис: порождающий хаос бытия, могучее стихийное первоначало жизни. Точнее, это маска Ницше, сквозь которую говорит Дионис. К финалу номинация “Сатана” из эссе исчезает: воспринимающий “благую весть” неофит отказывается от общепринятого языка. Всемогущий у Вен. Ерофеева – Разум (Божественный = человеческий в его высшем измерении), создавший стройную и строгую иерархическую картину мироздания, объявивший себя врагом хаоса-Диониса,отождествляемого со злом, загнанного, как в тюрьму, в преисподнюю. Всеблагой (Иисус) в “Благовествовании” олицетворяет христианство. Из всех богатств мира-Отца он взял только Логос, отвергнув все другие дары (дары самой жизни), словами Платона “Я есмь истина” утвердил границы познания. Умозрительное, показывает Вен. Ерофеев, было признано более важным, чем жизнь (включая ее глубинные первоистоки).

Вместивший в себя “благую весть” бунтует против “кастрации” бытия, диктатуры логоцентризма, всего, что подавляет “святой дух жизни” (Ницше). Раю предпочитаются вся полнота, все многообразие бытия, подвижничество вечно ищущего духа: “И светила, выбитые из орбит – тысячью вихрей – чертили вокруг меня бешеные арабески – и Галактика содрогалась в блеске божественной галиматьи” (С. 147). В сущности, Вен. Ерофеев дает образ мира-хаоса, открывшегося не в его разрушительной, а в порождающей потенции.

Таким образом, можно сказать, что антидогматизм и антипозитивизм Вен. Ерофеева, критика им умозрительных построений, подменяющих жизнь, своими корнями уходят в “философию жизни”. С ходом времени Ницше у Вен. Ерофеева, однако, оказался откорректирован Розановым, “философия жизни” – модернизированным христианством. Из эссе “Василий Розанов глазами эксцентрика” видно, что “русский Ницше” помог ему окончательно избавиться от идеологического дурмана, однозначных характеристик явлений жизни. “Баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из нервов без примесей, он заводил пасквильности, чуть речь заходила о том, перед чем мы привыкли благоговеть, и раздавал панегирики всем, над кем мы глумимся...” (С. 157), – пишет Вен. Ерофеев. Но Розанов не только довершил начатое Ницше – он дал писателю то, чего тот у Ницше не находил. Ницше опоэтизировал сверхчеловека, Розанов (в собственном лице) – юродивого. Ницше защищал силу (как творческую потенцию, способность к свершению), Розанов оправдал слабость, сострадание, жалость. Ницше дал герою “Благовествования” крылья, Розанов Веничке Ерофееву – посох-опору на жизненных дорогах: Христа – “слезы человеческие”. Воздействие Розанова в “Москве – Петушках” уравновешивает воздействие Ницше как защитника жизни, критика моноцентризма / рациоцентризма /  телеологоцентризма, но ниспровергателя христианства. Вен. Ерофеев на плюралистически-релятивистской основе примиряет Ницше и Розанова, трансформирует определенные положения их философии в духе постмодернизма. От Ницше идет переоценка ценностей, враждебных жизни, отрицание исторического фатализма, восприятие мира как дионисийского хаоса. Мысль Розанова: “...нежная идея переживает железные идеи. <...> Истинное железо – слезы, вздохи и тоска” (С. 160), – оказалась потому столь важной для писателя, что наложилась на опыт ХХ столетия с его господством “железных идей”, опасных, как показало время, для самого существования человечества, и выразила потребность опереться на непреходящие общечеловеческие ценности, обеспечивающие продолжение жизни.

Поэма “Москва – Петушки” отражает разочарование в марксистско-ленинской доктрине, составлявшей идеологический фундамент жизни советского общества, “онтологизировавшей” ее культуру, в мировых идеях, допускающих насилие над историей и человеком, манипулирующих сознанием людей вообще. Вен. Ерофеев признает не стоящими и двух плевков путеводные звезды (“железные идеи”), требующие человеческих жертвоприношений.

Писатель отрицает неодолимый исторический детерминизм, будто бы обеспечивающий неуклонное продвижение к светлому коммунистическому будущему, дает аллегорическое изображение движения советского общества по замкнутому кругу во все более сгущающейся тьме. “Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня”, – иронизирует автор-персонаж, воспроизводя пропагандистские клише, и отменяет их последующим “дурацким” вопросом: “– Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?” (С. 57). Однако этим Вен. Ерофеев не ограничивается. Отталкиваясь от частного (советского) он идет к общему: развенчивает мифологему “светлое будущее” вообще. Развенчивает ее писатель как утопическую – перевернутую модель “золотого века” в прошлом, порождение линейного детерминизма: “Все ваши выдумки о веке златом... все ложь и уныние” (С. 106). Благословенная утопия прекрасного будущего у Вен. Ерофеева – пародийно-иронический центон из культурных знаков, олицетворяющих макронарративы. Они совмещаются по принципу бриколажа, нарочито упрощенного комментируются, по сути – абсурдизируются. Комедия тупого пьяного “стриптиза” как реакция на псевдовосторженные прогнозы – косвенный ответ на вопрос, возможно ли стерилизованное будущее, состоящее из одного чистого добра/красоты. Мечты о таком будущем основывались на идеализированно-редуцированных представлениях о человеке, по существу, замещавшемся абстрактно-рационалистической схемой. Подобный подход Вен. Ерофеев высмеивает. На смену образцовым “положительным героям” у него приходят их комедийно-пародийные, травестированные двойники, на смену историческому оптимизму – исторический скептицизм.

Проблема детерминизма (естественного и исторического) трактуется Вен. Ерофеевым антипозитивистски. Закономерность утрачивает у него характер всепобеждающей неотвратимости – ей в поэме пришлось потесниться, оставив “последнее слово” за случайностью. Занимаясь совершенно дурацким, на первый взгляд (“от нечего делать”), исследованием пьяной икоты, автор-персонаж убеждается в том, что вывести какую-нибудь формулу ее периодичности, длительности интервала невозможно. Вроде бы писатель шутит, “прикалывается”; тем не менее он вступает в полемику с классиками марксизма: “Говорят, вожди мирового пролетариата, Карл Маркс и Фридрих Энгельс, тщательно изучили смену общественных формаций и на этом основании сумели многое предвидеть. Но тут они были бы бессильны предвидеть хоть самое малое. Вы вступили, по собственной прихоти, в сферу фатального – смиритесь и будьте терпеливы. Жизнь посрамит и вашу элементарную, и вашу высшую математику:
– тринадцать – пятнадцать – четыре – двенадцать – четыре – пять – двадцать восемь – ” (С. 71). Оказывается, лишь форма, в которой подаются выводы, – дурацкая, вызывающая смех (и в этом Вен. Ерофеев сознательно противостоит засушенной, вгоняющей в сон учености). Раскручивая свою мысль, автор “Москвы – Петушков” только иллюстрирует ее “пустяками”, очевидными каждому, – по сути же он замахивается отнюдь не на “пустяки”, а на марксистско-ленинскую философию и – шире – на позитивизм вообще. Вен. Ерофеев указывает на ограниченность диалектического и исторического материализма, так как вскрытые ими законы имеют не универсальный, а локальный (как показала синергетика) характер. Безраздельному детерминизму, будто бы определяющему развитие жизни и истории, писатель противопоставляет царство случайностей и непредсказуемостей (вероятностный мир): “Не так ли в смене подъемов и падений, восторгов и бед каждого отдельного человека – нет ни малейшего намека на регулярность? Не так ли беспорядочно чередуются в жизни человечества его катастрофы? Закон – он выше всех нас. Икота <читай: случайность – И.С.> – выше всякого закона. И как поразила вас недавно внезапность ее начала, так поразит вас ее конец, который вы, как смерть, не предскажете и не предотвратите:
– двадцать две – четырнадцать – все. И тишина” (С. 71).

Подобно Ницше, писатель трясет дерево познания, с которого сыплются подгнившие груши-истины линейного сверхдетерминизма, как объяснительного принципа функционирования мироздания уже не удовлетворяющего ищущую мысль.

Травестированный мир “Москвы – Петушков” – мир свободы от жестких детерминантов, мир комедийной игры с культурными знаками и кодами, благодаря чему пародируемый идеологический мир общеобязательного не только предстает в профанируемом виде, но и вообще рассыпается на части, как сломанная игрушка. Во все стороны разлетаются винтики, колеса, пружинки... Здесь можно смеяться надо всем, что заслуживает смеха, не делая исключения и для себя самого (во всем ли уж такого идеального?). Смех этот – форма сопротивления лжеистинам моносемии, превращающим людей в “окосевших” социальных идиотов. Форма сопротивления, отличающаяся от идеологической борьбы своей невоинственностью, как бы ни к чему не обязывающим шутовством. “Смешащий” нас Веничка словно переводит в вербальный план повадки клоуна, который смешит тем, что имитирует детскость, неумелость, глупость, и так же “по-детски”, “неумело”, “глупо” обращается со всеми вещами. Действия клоуна ни для кого конкретно не обидны, а – смешат. Здесь есть искусная игра с маской, ибо вся клоунская детскость, неумелость и глупость – “сделанная” (сыгранная). В пространстве игры все “штуки” клоуна оправданы. В поэме эти “штуки” обозначены как “околесица”. Веничка часто именно несет околесицу (или пересказывает чью-то “околесицу”). Околесица в буквальном значении слова – окольная, не прямая дорога. Такую же “окольную” траекторию избирает мысль автора-персонажа. Он избегает обличений и поучений, жестких, моносемических высказываний, плетет что-то как бы не имеющее отношения к делу и в форме, затрудняющей выявление какого бы то ни было идеологического референта. Достаточно характерны для Вен. Ерофеева ироническое несоответствие посылки и вывода, соединение как единого целого разноконтекстуальных цитат с последующим намекающим комедийным комментированием, использование “крылатых” фраз, получивших значение канонических, с вкраплением частицы не, деконцептуализация устоявшихся языковых формул, игра со словом, его прямым и переносным значением.

Благодаря этому суждения Венички лишаются значения непререкаемости, обретают поливалентность. Их невозможно детерминировать однозначным Трансцендентальным Означаемым. Уместно в связи с этим процитировать высказывание из эссе “Василий Розанов глазами эксцентрика”: “...Алексей Маресьев сказал: “У каждого в душе должен быть свой комиссар”. У меня в душе – нет своего комиссара” (С. 150). Данный подход отвечает установке на тотальную деидеологизацию, релятивизацию сознания, плюрализацию мышления.

Нередко автор-персонаж разыгрывает читателя, которому только и остается хлопать глазами (настолько парадоксальны Веничкины “закидоны”) либо же – попытаться преодолеть стереотипы мышления (по Вен. Ерофееву – “кретинизм”), взглянуть на мир по-новому.

Гибридно-цитатное письмо, двойное пародирование, пастиш, способствуют “рассеиванию” макронарративов, деабсолютизации устоявшихся, “онтологизированных” значений, служат разрушению изживших себя ценностей, утверждению нелинейно-вероятностных, плюралистически-монистических представлений о бытии. Диктатура догматизма, порождающая фикции, побеждается парламентаризмом гетерогенной множественности симулякров.

1. Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое: Почти всё. М., 1995. С. 140. Далее ссылки на это издание даются в тексте доклада с указанием страницы в скобках.